Глава восьмая
К больному генералу всякий день приходили посетители. Иван чуть не до позднего вечера иной раз засиживался, к вящему удовольствию купчихи Земляникиной. Молодой человек винил себя в ударе, приключившемся с Гавриловым, и ругал на чем свет стоит адвокатов.
— Истинная правда, сударь, в ваших словах! — восклицала всякий раз Земляникина, когда Иван вновь начинал поминать судейские душонки. — У них никогда ничего святого нету. Мой супруг-покойник, — при упоминании об умершем муже купчиха всякий раз бегло крестилась, обратясь к образам, — никогда не желал с ними связываться, а если уж приключалась с ним такая напасть, то он тут же доставал кошель и откупался. А иначе, говорил, штаны с живого снимут и вообще без исподнего оставят. Мудрый был мужчина, только помер рано, — сильно вздохнув полной грудью, заключила Земляникина и с тоскою поглядела на Безбородко.
Присутствовавший при сем монологе Ломакин затряс длинными волосами и, не в силах сдержать более смех, так и распиравший его, спешно удалился в коридор. Софья проследовала за ним, оставив несчастного генерала, лежащего в гостиной на диване, в окружении комично выглядевшей пары: стройного и тонкого, как тростинка, Безбородко и дородной, с округлыми формами купчихи.
— Возможно ль, милый друг, такое издевательство над героем двадцати боев? — прохрипел генерал к наклонившемуся поправить скатившийся плед Ивану. — Ведь не отобрал же я это поместье! Не в карты выиграл и не по суду заграбастал у вдовы и сироток!
— Да какие там, ваше превосходительство, сиротки? — отмахнулся Иван.
— А вот те самые, о коих давеча этот Иуда-адвокатишка говорил.
— Нет там никаких сироток. И вдовы тоже нет, — отрезал Безбородко. — Это Коперник только так к слову ввернул, чтобы вас застыдить.
— А, — прошамкал болезный генерал. — А я-то, старый дурак, винил себя, что уж и грабить, аки разбойник с большой дороги, несчастных и беззащитных принялся.
Купчиха с сожалением поглядела на Гаврилова и покачала головою.
— Очень уж вы, ваше превосходительство, изволите благородным и простодушным быть, — заключила она и поглядела на Ивана. — В нашем-то мире таким уж быть не просто нельзя, а даже и стыдно.
Безбородко обратил взор своих огромных синих глаз на купчиху и веско сказал:
— Надо, надо, сударыня, быть именно таким вот! Таким, как генерал. А иначе уж и мир будет не мир, и жизнь не станет жизнью. А все одно будет кругом — существование! В благородстве и простодушии его превосходительства вся наша русская душа скрывается. Все, что есть у нас самого лучшего, все это в нем, в генерале Гаврилове. Вы говорить изволите, что нельзя в наше время быть благородным и простодушным, даже стыдно, имея при этом в виду, что всяк может обмануть и ограбить. А не учитываете, что быть таковым, как генерал, наоборот, выгодно. Да, именно выгодно. Ведь генерал-то поместье Троекуровку получил, когда кровь в боях проливал. И государь его по заслугам наградить изволил. Стало быть, за благородство его превосходительству была Троекуровка пожалована!
— Истинно так! — вскричал старенький генерал и даже порывался привстать с дивана, подхваченный речью Безбородко, но купчиха вовремя его от этого преждевременного шага удержала, мягко, но настойчиво уложив обратно.
— А что касается до простодушия, то посмотрите сами, сударыня, сколько чистых и благородных сердец привлек его превосходительство под свой кров, едва ему стало туго. — Тут Иван широко окинул рукою гостиную, захватывая купчиху, вошедших в комнату художника и Софью, а также сидящую в углу за столом Аглаю Ивановну и почтительно стоящего возле нее старого камердинера, старательно запоминающего рецепт редкого травяного настоя для хозяина, коий ему уже в третий раз объясняла тетушка. — Не будут к дурному человеку приходить столько хороших людей одновременно. И к хитрому, умному и изворотливому тоже не будут. Не придут, а если и придут, то только чтоб посмеяться над ним и тотчас же мчаться по своим делам дальше, попутно всем и каждому о горе хитрого и умного негодяя рассказывать. Так что быть простодушным и благородным очень даже выгодно и удобно. И уж совсем никак не стыдно, как вы изволили заметить.
Купчиха с большим уважением поглядела на Безбородко.
— Как вы, сударь, говорите, — заметила она. — Красиво говорите. Слушать вас — одно удовольствие! И для души так-то вот полезно, что я даже таю.
Внезапно из прихожей раздался настойчивый звон колокольчика, извещающий о посетителе. Старый камердинер заспешил из гостиной, так и не поняв, что после чего надо в настой подкладывать. Добрая тетушка только рукою вслед ему махнула, дескать, тоже из простодушных, сразу-то и не уразумеет, а по сто раз объяснять она уж устала. Через некоторое время камердинер возвратился и объявил, что пришел с визитом господин Жорж Лурье.
При упоминании о флигель-адъютанте Софья сильно покраснела и смутилась. Она даже отошла поглубже в гостиную, к столу, спрятавшись за большим самоваром около тетушки Безбородко. Видимо, визит Лурье был ей не по душе.
В гостиную легкой походкой вошел похожий на сладкого херувима флигель-адъютант Лурье. Он небрежно кивнул стоявшим поодаль Ивану и Ломакину, почтительно поздоровался с генералом, спросил о его здоровье и старательно поискал глазами прятавшуюся за самоваром Софью.
— Благодарю вас, молодой человек, неплохо. Вот только старые раны дают о себе знать, — хриплым и тихим голосом сказал Гаврилов.
Приход блестящего флигель-адъютанта вызвал в небольшой компании некоторое напряжение и даже неприятие нового гостя, прямо-таки повисшее и физически ощущаемое в воздухе, однако Жорж Лурье этого не замечал или не захотел замечать и напрямик направился к Софье.
— Здравствуйте, уважаемая Софья Семеновна, — нежным голосом пропел он. — Как поживаете?
Флигель-адъютант неожиданно взял Сонечку за руку и легонько приложился к ней губами. При этом лицо его не выражало абсолютно ничего, будто бы на него была надета красивая маска.
— Все так же художничаете? Можно ли глянуть? Я, знаете ли, немного в искусстве понимаю, так как вырос с маменькой в Париже.
Так как Софья все молчала, то флигель-адъютант, решив, что в этом присутствует доля согласия, взял из ее рук холсты, которые до этого генеральская дочь показывала Ломакину. Зная по опыту о собственной неотразимости, Лурье имел ярко выраженное нахальство, считая, что такому
