Попыток деятельности он все же не оставлял – например, записался на курс исторических лекций, походил, послушал, даже что-то записывал, потом начал пропускать занятия, потом бросил. Некоторое время увлекался склеиванием моделей всевозможной техники, с которой был знаком, но и это ему опротивело, пристрастился было к компьютерным играм, просиживая перед монитором дни и ночи напролет и терпя из-за этого скандалы с Мэриэтт, смотрел телесериалы, тоже в беспредельных количествах и всех родов, включая детские и образовательные на иностранных языках. Купил целую батарею герметиков и специальный пистолет к ним, собираясь заделать чем-то не понравившиеся швы за оконными рамами, но до бесконечности откладывал это предприятие, справедливо полагая, что срок годности, обозначенный на баллонах, оставляет ему в запасе массу времени. В итоге единственным его свершением в хозяйственной области стало отмывание никелированной мыльницы в ванной, с которой Диноэл ногтями машинально соскребал насохшие слои мыла.
Ко всему прочему он начал еще заметно попивать – спиртное создавало видимость отстраненности от неприятностей и разбавляло тоску до приемлемой концентрации. Как-то само собой вышло, что употреблял Дин в основном Володин «Гленфиддич».
Железная леди Мэриэтт, стоило ей прийти в себя, давила, спрашивала и обвиняла, и вскоре Диноэл превратился в вечного подсудимого, у которого не осталось никаких оправданий. Прав был Скиф – он человек Системы, человек службы. Это были рельсы, по которым он катился с детства, на которых он и вправду иной раз вытворял такое, что лучше и не вспоминать, но не сходил с них никогда. Он был первым, он был лучшим в своем деле, и это было смыслом и искупало все грехи. Теперь прежних рельсов не стало, и сразу не стало никаких аргументов для защиты ни от упреков Мэриэтт, ни от упреков совести, ни от упреков в бессмысленности всей жизни. Что происходит с паровозом, из-под которого вдруг исчезли рельсы? Да, он еще летит по инерции, еще пышет огнем и паром, но всем уже доподлинно известно, как быстро и плачевно закончится этот путь. Он пытался создать себе иллюзию, создать Службу Поддержки Жизнеобеспечения Гениального Доктора Мэриэтт, но, несмотря на все его старания, утешения она приносила мало.
Многие, уж бог знает почему, любят цитировать знаменитую фразу Толстого о счастливых и несчастных семьях – даже не особенно вникая в ее смысл – из начала его великого романа, и почему-то совершенно не обращают внимания на другое высказывание в конце той же книги – вероятно, не хватает терпения до этого места дочитать – о возможности принимать решения при полном согласии или полном несогласии в семье. Механизм отношений Мэриэтт и Диноэла как раз и заклинило на мертвой точке несогласия и недоговоренности, и эта стадия неразрешенности, мучительная для обоих, все тянулась и тянулась, перейдя в хроническую фазу.
Мэриэтт, не понимая болезненности внутренних противоречий Дина с интуицией и подсознанием, то восхищалась его самоотверженной заботой о ней, то была готова ненавидеть за нежелание, как ей казалось, встроиться в нормальный мир человеческой жизни. Она видела, что он не находит места вне привычного для себя уклада, жалела и сочувствовала, но одновременно зачастую впадала и в крайнее раздражение – почему она, беременная, измученная недугом и проблемами в лаборатории, стиснув зубы, находит в себе силы и для семьи, и для работы, а легендарного героя, здорового и ничем особенно не занятого, хватает лишь на то, чтобы лежать на диване у телевизора или бесцельно тратить время на идиотские компьютерные игры?
Но конфликт заходил и гораздо глубже. Мэриэтт боялась его задумчивости, его погружений в самого себя. Она опасалась, что Диноэл по-прежнему думает о своем проклятом Контакте, что в душе он так и остался человеком того, враждебного мира, который погубил ее отца, а сейчас старается убить и ее саму, что нехватка наркотика былых ужасов подъедает и подтачивает его. А он не желает бороться с этим, и эта душевная ленность уже есть предательство по отношению к ней, к их отношениям, и, возможно, недалек тот день, когда он окончательно уступит злокозненным силам и нанесет ей последний, решающий удар. Да, она все еще любила этот упрямый, бычий наклон головы, этот профиль с носом в форме на треть спиленного консервного ножа, эту жесткую, неподдающуюся, манящую приласкать гриву, озорное спокойствие ореховых глаз, но это лицо вплотную окружали демоны из бредовых видений.
Не находивший себе места и применения Дин, разумеется, не догадывался об этих мистических прозрениях Мэриэтт, но ясно отдавал себе отчет, что не укладывается в нормы того нового, только что обретенного положения, которое так отличается от прежних реалий, в которых они и полюбили друг друга. Со своей стороны он совсем не возражал быть твердо оговоренной частью чьей-то жизни, занимать строго определенную полку – он прекрасно понимал, что с властными женщинами типа Мэриэтт – а, как мы помним, по странному капризу природы, иных он не мог любить – только такой вариант и возможен. Но дело в том, что эту полку он хотел выбирать сам, по собственному усмотрению, а не быть, по прихоти пусть даже самой любимой и желанной дамы, втиснутым в прокрустово ложе, лишь потому, что эта дама хорошо разбирается, как следует обустраивать жизнь. Дин полагал, что и сам знает это не хуже.
Кроме того, он втайне ожидал поддержки от Мэриэтт в это трудное для себя время и вовсе не нуждался в наставлениях, понуканиях и пристыживаниях. Как ни смиряло его сознание роли никчемного безработного, временами, во время очередного скандала, он терял над собой контроль и испытывал неизъяснимую прелесть бешенства, блистательно описанную все тем же Толстым.
– Почему меня все время судят? – рычал он. – Что я за преступник? В чем моя вина? Я затеял всю эту заваруху? Я убил твоего возлюбленного? Да, я не подарок, но я служил как мог, делал, что было в моих силах! Виноват в том, что я такой, какой я есть? Это не вина!
Увы, как справедливо подмечал Олбэни Корнуолльский, осадок от скандалов имеет неприятное свойство накапливаться.
* * *За своими борениями и метаниями, в спутанном, невнятном состоянии Дин толком и не заметил, как пролетела весна с ее сумасшедшим маем, а вот теперь, гляди, и лето умирает в разноцветной пышности угасающей красы. У Мэриэтт началось очередное ухудшение – и в одну из августовских ночей
