В мозгу Галины Андреевны мгновенно пронеслись десятки вариантов оправданий, вплоть до того, что она с риском для жизни вырвала эту справку из рук Ольги Дмитриевны Корниловой, которая эдакой грязной бумажонкой ее, Галину, шантажировала, чтобы продвинуть своего сыночка дальше вверх по служебной лестнице. А Лариса Муромцева якобы в этот самый момент сидела в кафе как раз рядом, потому что до появления Корниловой они мирно обсуждали детали предстоящей свадьбы. Но что-то в лице Льва Егорыча подрезало крылья фантазии Галины Андреевны. Это «что-то» обещало ей, что муж обязательно проверит все, что она ему сейчас скажет. И Галина выдвинула в свою защиту единственно возможное в такой ситуации оправдание:
– Я хотела как лучше, Левушка… Нельзя было допустить, чтобы Давидик связал свою судьбу с этой страшной женщиной!
– Кого ты имеешь в виду? – осторожно спросил Лев Егорыч.
Галина Андреевна промедлила лишь мгновение. Кого же назвать: Нину или Ляльку? Пожалуй, лучше Ляльку, потому что жить Давидик собирался отдельно от Нины в собственной своей квартире.
– Конечно же, эту девицу! Ты даже не представляешь, в каком виде она ходит по улицам! Она же настоящая путана! – Галина для придания своему сообщению интеллигентского налета выбрала именно это слово из нескольких других синонимов более низкого свойства. – Представь, мы случайно столкнулись с ней в кафе! Я зашла выпить воды, а она там сидела в огромной компании сомнительного вида мужчин. – Голощекиной уже виделись эти сомнительного вида мужчины, все, как один, кавказского происхождения. – Я даже вздрогнула, а она…
– Галина! – Лев Егорыч стукнул по столу ребром ладони. Жалобным звоном отозвались мельхиоровые столовые приборы. – Я только что видел Ларису. Она не похожа на проститутку, – он не захотел смягчать выражения. – Более того, она похожа на несчастного, обманутого ребенка!
Галина поняла, что неосмотрительно выбрала не тот вариант, и решила поправить положение:
– Ты так говоришь, потому что не знаешь ее мать, а я проработала с ней целых пятнадцать лет! Эта Нина… помнишь я тебе говорила, как застала ее с… – И Галину Андреевну понесло особенно забористо, потому что сейчас она сочиняла уже не из любви к искусству, «а токмо своего живота ради».
А Лев Егорыч уже не слушал. Он смотрел на женщину, с которой три года назад отметил серебряный юбилей совместной жизни, и удивлялся, что так долго ничего ущербного в ней не замечал. Теперь он вспоминал, что ни разу за все эти годы не слышал от нее доброго слова в адрес кого бы то ни было. «Эта Нина» для Галины всегда была выскочкой и бездарностью, две другие сослуживицы – жалкими мокрыми курицами, начальник – ни на что не годным непрофессионалом, еще один мужчина – горьким пьяницей, а другой – дурно воспитанным Буратино. Соседку Ингу, с которой Лев Егорыч всегда любезно и с удовольствием беседовал в лифте, Галина называла олигофренкой, ее мужа, военного в отставке, – неотесанным солдафоном, а их сына-подростка – отморозком, по которому тюрьма плачет. Увлекшись процессом, он стал перебирать в уме клички и нелицеприятные определения, которые жена давала его друзьям, посещавшим их дом. Оказалось, что он всю жизнь дружил с дебилами, шизофрениками, карьеристами, лизоблюдами, бабниками и прочими, не менее симпатичными товарищами. А как же она называет своих подруг? Лев Егорыч напрягся и не смог вспомнить ни одной подруги Галины Андреевны. Как же так получилось, что у нее нет ни одной подруги, ни одной приятельницы! Как же он раньше не придавал всему этому значения? Видимо, все это оттого, что он всегда слишком много работал и страшно уставал… У него просто не было сил вникать во все это… Он всегда слушал щебет жены вполуха… Он был доволен, что для него лицо Галины всегда светится улыбкой, что она не ходит дома неряхой и распустехой, что для него всегда накрыт праздничный стол, каждый день ему приготовлена свежая рубашка, сын накормлен, ухожен и досмотрен. Ему нравилось, как Галина произносит слово «милый» и протяжно так и ласково его имя – «Ле- е-евушка-а-а». А любил ли он ее? Может, он просто любил комфорт, который она ему организовывала изо дня в день уже более двадцати пяти лет. Лев Егорыч с пристрастием взглянул на жену: несколько расплывшиеся, но крепкие еще формы, стильная стрижка на ровно выкрашенных в естественный цвет волосах, моложавое полное лицо почти без морщин и с умело наложенной косметикой. Она и в постели была еще очень ничего и никогда ему не отказывала, как не отказывала никогда и ни в чем.
Галина Андреевна под пристальным взглядом мужа сбилась, замолчала, отложила на стул портфель, который так и держала в руках, и нервно поправила волосы.
– Ты меня не слушал, Левушка? – жалобно спросила она.
– Почему же не слушал? Слушал и даже могу сделать вывод: все вокруг дебилы, проститутки и маньяки! Верно, Галина?
– Ну почему же… Не надо преувеличивать…
– Честно говоря, я не представляю, как ты посмотришь теперь в лицо собственному сыну! – не стал развивать до этого заявленную тему Лев Егорыч.
– Он поймет, что мать желает сыну только добра! – выкрикнула Галина.
– Боюсь, что он надолго, если не навсегда, отказался тебя понимать. Ты хоть сама-то понимаешь, что довела его невесту чуть ли не до самоубийства?
– Вот еще! – фыркнула она. – Такая сама кого хочешь доведет!
– Галя! – рявкнул Лев Егорыч. – Побойся бога!
– Если бы бог был, – решила всхлипнуть Галина, – он не допустил бы, чтобы ты со мной так разговаривал!
Лев Егорыч не обратил внимания на выкатившуюся из подкрашенного глаза жены прозрачную слезинку, потому что вспомнил еще кое-что.
– Слушай, а что это еще за голые девушки разгуливали по нашей квартире? – спросил он.
– Голые? – фальшиво удивилась Галина, и эта фальшь так ясно проступила на ее лице, которое готовилось к обильному слезоизлиянию и не успело перестроиться, что Лев Егорыч побагровел. Его рука, сжавшись в кулак, прихватила с собой отглаженную, голубую в невинный белый горошек скатерть, и все столовое великолепие полетело на пол под ноги Галине: и немецкий коллекционный фарфор, и английские мельхиоровые приборы, и богемский хрусталь, и голландского полотна салфетки в гематитовых кольцах, и запотевшая бутылка французского сухого вина. И кухня дома Голощекиных сразу напомнила Льву Егорычу кухню Нины и Ларисы Муромцевых.
– Если ты, – проревел он, брызгая слюной в лицо Галине, – сейчас же не расскажешь мне все, что делала сегодня, вчера и позавчера, то не увидишь больше не только Давида, но и меня.
– Ну что ты такое говоришь, Левушка! – самыми честными газами посмотрела на него жена. – Конечно же, все эти три дня я работала на микроскопе! Еще… стирала, ходила в магазин, на рынок и в библиотеку! Что я могла еще делать? Какой ты, право, странный…
Слово «странный» прозвучало очень протяженно во времени и пространстве, но все-таки не смогло догнать бросившегося к выходу из родного дома Льва Егорыча Голощекина. Галина Андреевна, прислонившись к стене разгромленной кухни, сосредоточенно принялась катать носком изящной домашней туфельки ограненную ножку фужера из набора, который она покупала к их со Львом серебряной свадьбе. Да-а-а… Все-таки с Ниной она прокололась… Что ж… И на старуху бывает проруха…
Когда квартира Муромцевых была вымыта от крови и шампанского, вновь обретенные друг для друга мать и дочь весь оставшийся вечер проговорили о Давиде и их с Лялькой неземной любви. После этого разговора, который затянулся далеко за полночь, у Нины совсем не осталось времени, чтобы подумать о Викторе. Этот тяжелый день так вымотал ее, что она смогла только обрадоваться: «Завтра я снова увижу его» – и заснула, уткнувшись в Лялькины волосы.
Проснулась Нина как от толчка задолго до звонка будильника и побыстрей отключила его, чтобы Лялька спокойно отсыпалась после вчерашнего нелегкого дня. Сквозь щель штор сочился серый свет. Нина выглянула на улицу. Опять пасмурно и даже, похоже, прохладно. Точно, на градуснике всего плюс двенадцать. Недолго музыка играла… Недолго Питер радовал хорошей погодой. До чего же неохота опять влезать в вытертые джинсы. Впрочем, у нее есть даренные Тарасовым тонкие бежевые колготки. С узкой черной юбкой, которая была еще в очень приличном состоянии, самое то.
Утром она ехала на работу в тревожно-приподнятом настроении. Тревожным оттого, что предстояло встретиться с Галиной, да еще, может быть, оказаться сокращенной. В приподнятом – потому что она увидит Виктора и все-все ему скажет. Что это «все-все», она толком не знала, да, скорее всего, это и неважно было. Может, она только посмотрит в его глаза, и он сразу сам все поймет, а потом обнимет ее и
