Заводское шоссе было прекрасно в своих зигзагах и раскиданных как на душу придется адресах, в фурах, стоящих чаще всего не по обочинам, а прямо на проезжей части, и превращающих две полосы в полторы от силы. И если кусок Заводского от Двадцать второго до Земеца еще был как-то цивилизован, вплоть до трамваев, то вот в сторону Южного…
Пытаться найти здание номер… бис, не зная всех его хитростей, не имея карты или навигатора, полагаясь на логику в расположении зданий, равносильно было моральному самоубийству. О, смотрите, вот номер семнадцать! Значит, восемнадцатый через дорогу, да! Ага… тут восьмой, ну… проедем, пройдем еще немного… черт!.. тут восемь бэ, а там восемь дробь семьдесят пять. Здравствуйте, не подскажете… а-а-а… кто знает таджикский… вы узбек, блин, извините… Ладно, пошли дальше.
Поймать машину? Да бросьте, не выйдет, тут каждый водитель жутко занят и спешит добраться до склада, взяв накладную из офиса и проезжая еще полтора километра вон туда и прямо в поворот. Почему нельзя снять склад на базе, где находится офис? Кто знает, может, так неинтересно и скучно?
Решили дальше пешком, экономите? Прекрасно. Какой, говорите, номер? Восемнадцать? А начали от моста с Двадцать второго партсъезда, где восьмой номер был… Отлично. Покрутите головой по сторонам и потом посчитайте с помощью Яндекс-карт, сколько пройдете пешком в поисках страшно таинственного восемнадцатого номера на своих двоих от рынка «Норд» и до… и до «Маяка» с «Мягкой кровлей», уютно прячущихся в тени самого Южного моста. О, вот и он, восемнадцатый, у-вау… Смотрите, дошли!
Катарсис, чего уж.
Но…
Заводское, эта корявая грязная окраина, билось настоящей артерией города. Заводское, с его старыми корпусами и новенькими, частенько слепленными из чего придется базами со складами давало городу жизнь. Тут пыхтели остатки производств, катая металлопрокат и сэндвич-панели, выпекая прямоугольники силиката и красного кирпича, брызгалось крошкой неудачной выгрузки еще горячее стекло, сладко пахла сахаром, ненастоящей ванилью и двусменным женским потом кондитерка «Палыча».
Заводское гудело двигателями самолетов на испытаниях, рвущих воздух с аэродрома авиационного завода, пылило бесконечными гусеницами разнокалиберных грузовиков, выстраивающихся в очередь на гипсовом и кислородном заводах, пробирающихся на огромные склады аппендикса Береговой, шелестело километрами зелени режимного «Авиакора», баюкающего в себе остатки СССР, грохотало стальными грузовыми вагонами, катящимися по своей отдельной ветке еще дальше, к крайним производствам у Самарки, гудело муравейником бывшего ЦСКБ, все делающего и делающего наши ракеты, рвущиеся в космос.
Заводское, устало вздыхая дряхлыми тротуарами, воспитывало уже какое поколение детишек, живущих в нескольких кварталах коричневых девятиэтажек и кирпичных ленинградок Юнгородка. Звенело тележками голубых вагонов на самой первой станции метро, выкатывающимися тут наружу. Откликалось вслед ударам мяча на вновь поднимающемся стадионе бывшей ДЮСШОР, качалось тополями у красных бывших общаг, тополями, высаженными пленными немцами.
Заводское, такое простое и некрасивое, жило настоящей жизнью, пахнущей рабочими руками, лентами производств, сваркой самолетных туш и космических сигар, злыми и цепкими, как репьи, сильными подростками, не спускающими пустых слов и следящими за каждым лишним.
Рабочие окраины, совсем не парадные и такие не туристические, хранили в себе настоящее, то самое, чем Самара может гордиться до сих пор. И даже боевые офисные бурундуки, гнездящиеся по клетушкам офисов вдоль всего Заводского, знали, что продают и считают совсем не воздух. А он сам, особенно весной, в майские дожди, прокатывающиеся через кварталы вдоль петляющей узко-старой дороги, пах тополиной свежестью. И самой жизнью…
С той охоты у дядюшки Тойво на память остались два шрама. От шеи и до ребер. Но не от ножа или когтей. От кольев, врытых в ловушку, просмотренную молодым финном. Только дядюшка Тойво умел терпеть боль и, как вся его родня, умел выживать. Он и выжил. А те пятеро – нет. Голова вожака, покрытая татуировкой, стала первой в его коллекции.
Глава пятнадцатая. От Шипки до дома порой тяжело
Хаунд дремал в «гончей», загнав ту на найденную как-то раз базу на Карла Маркса. База была приметная, у въезда какой-то знатный умелец поставил здоровенного робота, почему-то соединенного с деталями машины. Колеса, во всяком случае, на нем точно были. Ровно четыре штуки. И кое-где еще просматривалась желтая краска.
Зачем дремать, только выбравшись из ТТУ? Это же так просто, натюрлих.
Карно понятия выдержал: дал уйти, рассказал нужное и выдал тот самый прицеп и горючку для «урагана», йа. Только, скажите на милость, кто запретил бы ему отправить за Хаундом партию своих ребятишек? То-то, что никто, рихтиг. А лишний раз воевать сейчас Хаунду не хотелось. Подбить несколько имеющихся в хозяйстве Карно суровых переделанных под штурмовые гантраки УАЗы было нечем. С голыми руками против такой техники не выстоять было даже Хаунду.
Так что, шнеллер-шнеллер свалив с ТТУ, он сделал финт ушами, вывернул за мечеть напротив парка Гагарина и укатил вниз по Двадцать второму до перекрестка с Карла-марлой, потом встал на «переждать» через хитрый и незаметный проход за дряхлой пятиэтажкой.
Дремать здесь было как-то некомфортно, сказывалось, видать, наличие внутри ароматов бензина и прочего горюче-смазочного дерьмища, поэтому и мысли плавали странно пьяные. Хаунд, глядя в полусне на Кулибина, сидевшего на месте штурмана-стрелка, внимал мудрости, исходящей от него.
– Слушай, морда бородатая, умного человека… глядишь, пригодится. Помру, кто будет за твоим хозяйством следить? Ты? Я тя умоляю. Чего? Дубина ты ушасто-стоеросовая… человек умелый… а, все равно не поймешь, чучело мохнатое. Хрен с тобой, просто слушай и не перебивай ненужным своим немецким бредом.
Вот прямо про эту точилу тебе же рассказываю…
Все нижесказанное является рассуждениями не очень еще старого человека, водителя с почти двадцатилетним стажем и наездом в несколько сотен тысяч километров. Да, морда мохнатая, человека, у которого в свое время была во владении самая натуральная «баржа»… да не речная, а «Волга», настоящая ГАЗ-3110 с двигателем ЗМЗ-402… Впитал мудрость, дружок? Слушай, дальше.
Сам-то я, в меру своей испорченности и неуемного любопытства, интересовался тюнингом «Волг». На истину в последней инстанции не претендую, рассказываю, как видел, читал, слушал и искал в Сети. Да не в той, которой рыбу достают, а в Интер, мать его, нете. Что это такое? Хаунд, порой мне тебя даже жаль, сколько ты, раздолбай, пропустил в своей жизни.
Локаторы разверни на меня, бородатый упырь, и слушай.
Начнем с двигателя как с узла, отвечающего непосредственно за жизнь машины. В качестве рабочих вариантов те идиоты, что сотворили такое непотребство с красавицей-волжаной, могли выбрать три.
Штатный заводской ЗМЗ-402. Самый обычный рядный четырехцилиндровый двигатель архаичной по нынешним меркам конструкции объемом в два и пять
