— Они не знают по–русски ни слова, кроме военных команд. Несчастные ублюдки могут выполнять приказы, но они не понимают шуток. Они с Волыни, неплохо говорят по–польски.
Я подумал, что лучше сохранить в тайне мое знание польского. От знаний зачастую куда больше пользы, если ими не делишься.
— Где мы? — спросил я.
Он усмехнулся:
— В чистилище. Мы сделали этот городок нашей базой. А вы откуда? — Мужчина был чисто выбрит и говорил как образованный человек. Он приказал перегнать грузовик к церкви, которую использовали как склад.
— Я направлялся в Одессу. Гришенко попросил меня починить грузовик, так что пришлось сделать ему одолжение. Могу ли я откуда–нибудь отправить телеграмму?
— Кто–то чинит провода. К утру связь заработает. По крайней мере, с Екатеринославом.
Если бы удалось связаться с Екатеринославом, появился бы шанс перехватить поезд. Приехал сотник Гришенко со своими людьми; их усталые лошади еле тащились.
— Так и знал, что ты водишь дружбу с евреями, Ермилов! — Он спешился и зевнул.
Ермилов засмеялся:
— Он сказал, что его фамилия Пятницкий.
— У него даже есть документы, подтверждающие это. — Бумаги были извлечены из грязного рукава. — Видишь?
Ермилов умел читать. При плохом освещении он взглянул на документы и пожал плечами:
— Вполне приличные бумаги. Вы собираетесь уехать из России?
— Разумеется, нет. — Я потянулся за своим паспортом. Ермилов заколебался, поглядел на Гришенко, затем передал бумаги мне. Я положил их в карман. — Я тружусь во имя партии.
— Вы из Москвы?
— Нет, из Киева. Я такой же украинец, как и все прочие. Я хочу, чтобы Украина вновь обрела прежнее величие.
Гришенко фыркнул:
— Что ж, кацапы и евреи держатся вместе. Удачи, Ермилов. Но не дай ему сбежать, да? Он нам нужен: пробормотал какие–то заклинания над нашим грузовиком, и теперь машина стала как новенькая.
Гришенко направился к церкви и, ведя двух девочек за руки, шагнул за порог, будто отец, стремящийся преклонить колени в храме.
Ермилов сказал:
— Вам нечего бояться. Среди моих товарищей есть и евреи.
— В моих жилах течет казачья кровь, — сказал я. — То, что вам кажется иначе, — просто напасть какая–то. Неужели вы считаете евреем любого, у кого нет светлых волос и розовой кожи? Даже вашего предводителя?
— Для Гришенко все жиды. Так гораздо легче убивать. Вы действительно разговариваете не как еврей. Прошу прощения.
Этот образованный человек мог стать полезным союзником. Я принял его извинения, надеясь в дальнейшем на его защиту. У меня всегда возникали проблемы при общении с тупыми мерзавцами — благоразумие вызывает у них подозрение, а крик — агрессию. Одному только Богу ведомо, как живут Его дети.
Мы добрались до дома на одной из широких, грязных, разрушенных улиц, чуть поодаль от церкви. Это был маленький дом с внутренним двориком, в котором стояли на привязи два жеребенка и коза.
— Вы в самом деле инженер? — спросил Ермилов. — Или вам просто повезло? — Он спокойно посмотрел мне прямо в глаза, изучая меня с умеренным любопытством, потом засмеялся. — Я был лейтенантом в царской армии. Теперь я капитан у нашего атамана. Как вы думаете, большевики сделали бы меня генералом?
Мы отворили дверь и вошли. Одетая в черное женщина неопределенного возраста, шаркая ногами, зашагала впереди нас по грязному коридору. На стенах были пятна на месте прежних икон и картин.
— Это наша хозяйка. — Сотник Ермилов спросил ее: — У нас остался чай, пани? — Женщина удалилась в свою комнату. Щелкнул замок. Ермилов отреагировал философски: — Она притворяется глухой. Вы удивитесь, сколько глухих людей в этих краях. Как везде, где мы останавливались раньше. По крайней мере три четверти населения. Они становятся глухими примерно к девяти годам. До этого они просто немые.
Мы вошли в квадратную комнату, посреди которой была печь, украшенная примитивными картинками. Большей частью они облезли или почернели от сажи и времени. Три офицера, все в разных мундирах, сидели на скамьях у печи. Они ели большой кусок мяса, который передавали из рук в руки. Еще у них был черный хлеб и немного водки.
— Не возражаете, если этот товарищ к нам присоединится?
Ермилов подошел к печи. Офицеры посмотрели на меня. Один из них, с темной бородкой и шрамом на лбу, усмехнулся:
— Пожалуйста. Берите хлеб. Берите свинину.
Я уже поел селедки и не горел желанием есть мясо, обслюнявленное этими мерзавцами. Наверняка каждый из них страдал от нескольких венерических болезней. Я ограничился большим куском грубого хлеба и чашкой крепкого чая, оставленного на печи. Водки мне не предложили. Я очень устал. Я совсем мало спал в последнее время и не имел возможности поддержать свои силы порцией кокаина. Я сказал, что хочу в сортир, спросил, где он находится.
— Во дворе, где лошади. Настоящую уборную разрушили вчера вечером. Мы попытались вытащить Юрия, потому что он пробыл там слишком долго, но случайно перепутали, в какую сторону тащить.
Я оставил этих весельчаков и пошел на двор. Было настолько холодно, что желание справить нужду немедленно пропало. Затворив за собой дверь дома, я остановился, разглядывая жеребят. Коза теперь стояла в углу, и ее доила безумная с виду девочка.
Я осторожно начал нащупывать свой кокаин и в конце концов нашел маленький пакетик, на одну дозу. Я отвернулся, вытащил носовой платок и сделал вид, что сморкаюсь. Это, конечно, не лучший способ употреблять кокаин, но в тот момент единственно возможный. Я высыпал порошок в носовой платок, потом втянул в одну ноздрю, затем в другую; в итоге я вдохнул все. Доза оказалась большой. Я злоупотреблял наркотиками, когда работал над фиолетовым лучом. И теперь даже эта доза произвела лишь минимальный эффект. Я все еще чувствовал себя медлительным и сонным. Но в голове у меня немного прояснилось.
Никто не знал, что творилось на Украине в те дни: армии приходили и уходили, выигрывая и проигрывая сражения, грабя города, считаясь то надежными союзниками, то злобными врагами, то ненадежными соратниками
