Керосиновая лампа в комнате едва теплилась, когда я вернулся в дом. Все офицеры, за исключением капитана Ермилова, скорчились на полу среди тряпья и собирались спать. Ермилов расстегнул пальто. Он попытался свернуть цигарку из газеты и чайных листов. Я вытащил из кармана две папиросы и предложил одну ему. Он поблагодарил. Мы закурили. Обмен папиросами и закуривание — настоящий ритуал двадцатого столетия. Исследователи человеческого поведения должны уделить ему особое внимание. Мы сели, прислонившись к стене, возле самой двери. Ермилов поставил между нами лампу. Было холодно. Другие постояльцы заняли более удобные места у печи.
— Где ваш командир? — спросил я.
— Григорьев? В своем штабе в Александрии. Мы просто фуражиры.
— Мой отец был запорожским казаком, — сообщил я. — Так что я по крови близок атаману.
— Скорее всего, вы правы. Вы оба можете быть запорожцами — это так же вероятно, как и обратное, — добродушно ответил Ермилов. — У него около пятидесяти титулов, по нынешним подсчетам. Больше, чем у Краснова. — Он медленно раскурил папиросу, потом позволил ей угаснуть и вновь зажег от слабеющего огня лампы. — Странно, всего лишь пять лет назад мы были просто крестьянами, рабочими или даже школьниками. Пехотинцы, кавалеристы… Теперь все мы — казаки. Нас, наверное, хватит, чтобы изгнать всех турок и татар на край света. Но вместо этого христиане убивают христиан и штыки социалистов вонзаются в тела других социалистов. — Он почесал голову и усмехнулся.
— Вы не казак?
— Я был в казачьей бригаде. — Он пожал плечами. — Я умею скакать на лошади. Этого вполне достаточно. Мы непрерывно сражаемся в кавалерийском строю. Разве это не кажется странным? Какой–то любитель атавизмов придумал все это для собственного развлечения? Мы отступили в прошлое по меньшей мере на сто лет. Взгляните. — Сунув руку под пальто, он вытащил из–за пояса два больших и очень красивых кремниевых пистолета. Я видел старые картинки с изображениями казаков, носивших такое оружие. Пистолеты были черными, покрытыми сложным серебряным узором. Типичное кавказское изделие; на месте курков были кнопки. В замках оказались кремни. Пистолеты, похоже, были в рабочем состоянии. — Я взял их из музея, в то время как все остальные занимались поисками золота и мяса. Я уже стрелял из них в двух человек. Один был ранен. Второй упал и расшиб голову. Но я убил его. Можно использовать шарики от подшипников соответствующего калибра. Я отношусь к своим пистолетам всерьез. Сейчас они заряжены. Представьте, сколько бедных еврейских задниц подпалили эти пистолеты! — Он погладил ствол. — И как антиквариат они стоят целое состояние.
— Они не слишком удобны, не так ли?
— Они убивают, — огорченно ответил он. — Если бы я захотел сбежать отсюда — не знаю, в Берлин или куда–нибудь еще, — я мог бы целый месяц жить, продав их только ради одного серебра. Я видел, как две мужских компании на прошлой неделе дрались, используя сабли и плети, как в дни Тараса Бульбы. Неужели такое творится во всем мире? И в самом деле вернулись Средние века? — Казалось, его очень интересовало мое мнение.
— Похоже на то, — ответил я. — Но силы Антанты все еще используют самолеты и танки. Даже у большевиков есть SPAD[130]. Я видел их в деле неподалеку от Киева. Летают хорошо.
— Надолго ли все это?
— Вы в самом деле полагаете, что настал конец цивилизации?
— Если бы я так не думал, меня бы здесь не было. Я хочу узнать, как выжить. Я хочу стать удачливым дикарем. Вы понимаете меня?
— Это пораженчество.
— Я дезертировал с Галицийского фронта.
— Вы дезертировали?
— Как и все прочие. Я не индивидуалист, товарищ. Я запорожский казак, как и вы. Я отринул и Толстого, и Достоевского. Теперь пою похабные песни и отпускаю шутки о жидах, пью дрянную водку, мочусь, стоя рядом с тридцатью другими пьяницами, все они пердят и рассказывают о людях, которых убили, о девочках, которых изнасиловали, о лошадях, которых украли. Я принял цивилизацию как дар и никогда не задумывался об этом. Теперь мой нравственный долг — принять варварство. И я не намерен задумываться и об этом. Вот и все, конец. — Он встал и отыскал стакан, в котором плескалось еще немного дрянной водки. Я отказался от угощения, и он допил сам. — Как вы попали к Гришенко?
— Он остановил поезд, в котором я ехал. Я согласился починить его грузовик. Он отпустил состав, а мне пришлось остаться. Он обещал, что позволит мне вернуться на поезд.
— Все верно. Он ублюдок. Никто не любит его и не доверяет ему. Люди говорят, что он — еврейский шпион, большевистский шпион, белый шпион. Как вы сами видите, ему все равно, кого грабить. Но он добьется успеха. Это его мир. И я следую его примеру. Мы друзья. Он отдал вас мне как своеобразный подарок. Он знает, что я умею читать.
— Вы ему нравитесь?
— Не сказал бы. Но каждому нужен друг, и я — друг Гришенко.
— А что вы думаете о нем?
— Он — животное. Он абсолютно лишен морали. Вместо мозга у него ненависть. Вместо сердца — злоба. Я хочу быть похожим на него. Мы оба сейчас — сотники, но он поднимется выше. Григорьев уже отличает его. Атаман делает вид, что не одобряет его действий, когда рядом оказываются большевистские эмиссары. Но на самом
