К тому времени как такси выехало на длинную, прямую Преображенскую улицу, я чувствовал себя чрезвычайно солидным — в новом костюме, в белой рубашке с жестким воротничком и шейном платке; будто какой–нибудь граф отправился нанести визит принцу. Мой страх перед дантистом исчез — отчасти после soupçon[49] кокаина, принятой прямо перед отъездом, отчасти из–за ощущения собственной элегантности. Мы вышли из машины возле внушительного здания (оно располагалось неподалеку от театра и университета) как раз в тот момент, когда город утонул в лучах солнечного света. Мы вошли в холл и поднялись по изогнутой каменной лестнице прямо к двери, на которой висела медная табличка с надписью «X. Корнелиус, дантист».
Нас ожидали, но в хорошо обставленном вестибюле находилась еще одна посетительница, очень модно одетая дама. Рукава ее платья были отделаны мутоном, а шляпу с маленькой вуалью украшали цветы и фрукты. От нее пахло дорогими духами. Как я теперь понимаю, она была ровесницей Ванды, но казалась какой–то нездешней и романтичной. Судя по всему, ее никто не ждал. По крайней мере, так утверждала регистраторша в приемной дантиста.
Я не могу передать удивительный английский язык необычной леди, пусть попробует кто–нибудь другой. Она казалась очень уверенной в себе, когда стояла посреди комнаты, держа оранжево- розовый зонтик в одной руке и такой же ридикюль в другой. Девушка была одета почти во все розовое с редкими вкраплениями белого, а шляпка поражала настоящей радугой цветов. Казалось, что ожила картинка из одного из моих французских или английских журналов. Перья взметнулись, как шлейф какого–то короля–варвара, когда она обернулась и посмотрела на нас. У нее были светлые волосы (не слишком модные в те времена) и слегка накрашенное бледно–розовое лицо. Она улыбнулась нам сверху вниз, хотя была ненамного выше нас; возможно, именно так сама государыня могла бы снисходительно обратить на меня внимание. Девушка говорила по–английски, как я уже заметил; похоже, ее раздражала глупость регистраторши, которая обращалась к ней по–немецки, а затем по–французски.
— Я го’орю ей: я тут, шоб ви’ить его.
Я узнавал английские слова, хотя не вполне точно улавливал смысл сказанного.
— Эта леди — англичанка, — сказал я девушке, похожей на сбитую с толку овчарку в своем переднике и форменном платье. Я снял шляпу.
— Я могу вам помочь, мадемуазель?
Английская леди пришла в восторг. Казалось, она расслабилась.
— ’Кажите той ’лупой к’рове, — попросила она, — шо я тут, шобы ви’ить маво кузена Эйч… миста Корнелиса. Я мысс Гонория Корнелис, к’торую он ’спомнит, — та маль’кая де’ачка, к’торую он када–то держал на к’ленях. У м’ня непрятности, мне б пого’орить с им с глазу на глаз.
— Вас не интересуют услуги дантиста, мадемуазель?
— Шо?
Я как сейчас помню ее речь, сбивавшую меня с толку. Девушка добавила:
— Еще раз? — Судя по всему, она меня не поняла.
— У вас нет проблем с зубами?
— Ка’ого черта! Сверкаат как жемчуга и кречче ж’леза. Думать, я ст’руха?
Я постарался как можно медленнее и доходчивее объяснить регистраторше по–русски.
— Эта леди — родственница его превосходительства, дантиста. Ее зовут госпожа Корнелиус. Она, кажется, его кузина.
Девушка успокоилась, улыбнулась и сопроводила английскую леди в другую, еще более роскошную комнату. Сказав мне: «’Пасибо те, Иван», — госпожа Корнелиус исчезла. Намного позже я выяснил, что дантист на самом деле не был ее родственником. Она увидела его фамилию в Бедекере в ближайшем книжном магазине и решила навестить. Мисс Корнелиус путешествовала с персидским аристократом, известным плейбоем тех лет. Они остановились в номере гостиницы «Центральная», но слегка разошлись во взглядах, и ее друг уплыл первым пароходом, оплатив счет только до утра. Она ни слова не знала по–русски, но попыталась справиться с ситуацией. Гонория была мне очень признательна, потому что это был ее последний шанс, и поэтому сразу узнала меня, когда мы встретились снова. Она потеряла надежду отыскать кого–то, говорящего по–английски, в Одессе, и я оказался «находкой», хотя, с ее точки зрения, и «говорил, как жалкая книга».
После ухода Гонории мы с Вандой сели; об английской леди напоминал лишь аромат ее духов. Меня пригласили в кабинет. Ванда по–прежнему сопровождала меня. Полагаю, ей очень хотелось увидеть рабочее место дантиста. Красивый мужчина средних лет, бормотавший что–то, насколько я понял, по–голландски, заглянул мне в рот, цокнул языком, опустил маску на мое лицо и попросил регистраторшу повернуть клапан на ближайшем баллоне. Аромат духов сменился странным запахом. Я вдохнул газ. Послышалось странное жужжание — жжж-у, жжж-у — и перед глазами завертелись черно–белые круги. Я почувствовал слабость, мне привиделись Зоя, Ванда и маленькая Эсме, а потом теплое, нежное тело моей Кати. Все девушки были одеты в оранжево–розовые костюмы английской леди, кузины Хенрика — или Ханса? или Хендрика? — Корнелиуса.
Я помню, что уходил, чувствуя пустоту во рту и пульсирующую боль в голове. Когда я спросил, что случилось с мадемуазель Корнелиус, Ванда захихикала:
— Ее кузен, кажется, был только рад ей помочь!
Я успокоился.
Регулярно принимая кокаин, я мог продолжать заниматься и вести свою новую, полную приключений жизнь, а также встречаться с Катей. В конце концов я влюбился в нее почти так же сильно, как когда–то — в Зою. Каникулы, казалось, никогда не закончатся. Дядя Сеня уверял, что я могу оставаться, пока мое место в политехническом не будет окончательно устроено. Когда это произойдет, никто не знал. Иногда я бодрствовал по двадцать часов в сутки. А случалось, не ложился спать вообще. Письма матери были формальными и оптимистичными. При этом моя жизнь не ограничивалась одними только приключениями. Мы с дядей Сеней регулярно посещали театр и оперу, как правило, вдвоем. Он оставался удивительно терпеливым хозяином.
Тетя Женя все сильнее беспокоилась обо мне — она догадывалась, не без оснований, что я переусердствовал. Но дядя Сеня за обедом обычно смеялся, говоря:
— Им нужно
