— А ты не думаешь, что это касается и Романовых?
В Одессе я услышал о скандалах в царском семействе гораздо больше, чем за всю свою жизнь. Мне пришлось согласиться, что дела шли плохо. Поговаривали, что царица и большая часть придворных были наркоманами. Все царские министры и командующие армиями брали взятки. В Одессе легко верилось в такое. Я не стал обсуждать скользкую тему, прежде всего из уважения к наставлениям матери, и просто сказал:
— Россия достаточно сильна, чтобы справиться со всеми врагами.
К нам присоединились несколько наших приятелей, только что появившихся в кабаке.
— О, конечно, где же еще есть столько пушечного мяса!
Когда парни и девушка уселись рядом с нами, Шура посмотрел в сторону стойки. Там молодая женщина под аккомпанемент аккордеона пела какую–то безумную песню. Она выглядела худой и нервной, в то время как ее друг–музыкант был огромным и грязным, как будто явился прямиком из какого–то убогого штетла; я читал о подобных местах, но, слава богу, никогда там не бывал.
— Но, как говорили викинги, свободные люди лучше сражаются.
Я сказал ему, что такой вещи, как свобода, не существует; на мой взгляд, это просто фантазия революционеров о рае. Он удивился. Никита Грек (от грека у него было только прозвище) сдвинул свою рабочую кепку на затылок и склонился над столом, изобразив одну из своих странных, угрожающих ухмылок.
— Свободен только человек без души, — сказал он. — Можно прожить жизнь свободным, но лишь отказавшись от бессмертия. Я так думаю.
Никита учился в семинарии до того, как сбежал из Херсона. Он добавил:
— Нельзя сохранить и Бога, и свободу.
Он повторил мою мысль. Я торжествующе обернулся к Шуре, но он утратил интерес к беседе и отвлекся. Кузен беззаботно грыз семечки и, не отрываясь, смотрел на истощенную певицу. За спиной у него Никита вытаращил глаза и сделал неприличный жест, как будто подчеркивая особый интерес Шуры к девушке. Я усмехнулся. Не раз мне приходилось вспоминать ту усмешку с горечью, но в тот момент я произнес:
— Все, что сделали турки, должно еще раз напомнить нам о реальной опасности. Теперь мы будем сражаться как следует. Никто не сможет уничтожить Россию.
Лева, художник, принес всем выпивку и поставил на стол. Он отбросил назад темные волосы, которые лезли ему в глаза.
— То же говорили о Карфагене. Люди, вероятно, отвечали так: «Карфаген нерушим. Это одна из древнейших цивилизаций в мире». И взгляните, что случилось. Римляне все уничтожили за одну ночь. А почему? Из–за недостатка воображения. Они просто не задумывались о своей судьбе. Сделай они это, сегодня были бы здесь.
— Они и так здесь, — сказал Боря Бухгалтер, протирая круглые очки. — Почему, думаешь, в Одессе так много семитов? Это новый Карфаген.
— Скорее, новая Гоморра, — сказал Шура, оборачиваясь и допивая стакан чая. — Давайте возьмем водки.
Он казался мрачным и не смотрел на меня. Я подумал, что он расстроился из–за нашего скорого расставания.
— Ерунда, — сказал Никита, презрительно усмехнувшись. — Русские и евреи слишком наивны. В глубине души они все еще рабы. Мы ведем себя как дети, мы по–детски жестоки друг к другу, потому что и есть дети. А к нашим детям мы относимся…
Граня, кудрявая танцовщица с лицом в форме сердечка, с этим не согласилась. Она неодобрительно вздохнула:
— Никто не любит детей сильнее, чем русские!
Боря с чувством произнес:
— Казаки не слишком разборчивы, когда дело касается еврейских детей…
— Думай, что говоришь, Беня, — с улыбкой предупредил его Лева. — У нас здесь настоящий казачий гетман.
Все развеселились.
— Мы — дети, — настаивал Никита, — любящие своих батек. А материалисты мы, потому что бедны, большинство из нас бедны, как дети. У нас нет власти, нет денег, нет справедливого суда, за исключением суда диктатора. Мы всегда ссоримся из–за имущества. Мы, должно быть, единственный народ в целом мире, приравнявший сентиментальность и лирику к эмоциональной зрелости. В нашей литературе полно деревьев и наивных героев. В русских романах деревьев гораздо больше, чем нужно, чтобы их напечатать.
Я не думаю, что кто–нибудь из нас внимательно следил за странными рассуждениями Никиты, впервые изложившего тогда свои убеждения. Он стал журналистом в большевистской газете и исчез в середине 30‑х — об этом мне поведала его сестра, которую я однажды встретил в Берлине. Боря Бухгалтер, казалось, соглашался с Никитой.
— Мы во власти безумных детей, — произнес он. — Русские сделают все что угодно, лишь бы не расти. Из–за этого ими очень легко управлять.
— И именно поэтому мы можем проиграть войну, — обратился Шура к Боре, давая понять, что считает его мысль необычайно глубокой.
Тот, получив поддержку, продолжил развивать тему:
— Русские — многочисленная незрелая нация. Подобно романтическим юнцам, они считают себя взрослыми и впадают в сентиментальность, рассуждая об общих идеях вроде любви, смерти и природы.
Мы рассмеялись так, как могут смеяться лишь сентиментальные юнцы, которые так и не смогли расстаться с подобными мыслями.
Я пересказываю эти беседы не потому, что они были особенно глубоки, — они дают представление об идеях, которые владели умами одесситов в те дни.
— Вот почему Толстой так нравится молодым и пылким, — заметил Боря. — Наташа — это Россия. Даже старейший и благороднейший седовласый герой — ребенок в душе. Иначе как можно с такой легкостью принять марксизм?
Поскольку разговор зашел о политике, я, повинуясь инстинкту, встал из–за стола. Большинство евреев, подобно Боре, были радикалами; их следовало избегать. Марксисты, кропоткинцы, прудонисты — мне все равно. У них были симптомы болезни мозга, которая могла оказаться очень заразной, поскольку передавалась, как я сказал однажды об ипохондрии, в устной форме. К тому же я все еще боялся Со–Со. Стоит заговорить о дьяволе, и он тут же появится.
Я было решил проверить, ушел ли Катин клиент, как она сама вошла в таверну, бросилась ко мне, обняла и поцеловала, но как–то необычно. Обстрел заставил многих из нас по–новому взглянуть на жизнь, и, возможно,
