— Вы что, друг Коли? — спросила девушка.
— Я хотел бы увидеть Сергея Андреевича Цыплякова.
Она тотчас бросилась в одно из глубоких кресел; кимоно распахнулось. Ее соски были подкрашены, а груди выглядели совсем крошечными. И открылись мужские гениталии. Оказалось, это юноша, накрашенный, как девушка. Я смутился, но недавно принятый кокаин помог мне прийти в себя и сохранить внешнее спокойствие.
Существо поправило свое кимоно и бесцеремонно произнесло:
— Не думаю, что Сережа и Коля разговаривают друг с другом. А вы что, действительно Сережин друг?
— Мы познакомились в поезде из Киева.
— Вы — тот жиденок, которого он пытался совратить?
Я улыбнулся и покачал головой:
— Вряд ли. Он здесь живет?
— Жил, пока они не поссорились.
— Он переехал?
— Ну, его здесь нет. Чего вы от него хотели?
— У меня его табакерка.
— Там остался порошок?
— Там никогда не было никакого порошка.
Юноша понимающе улыбнулся. Очевидно, он был опытным нюхачом. В мои планы не входило ссориться с человеком, который наверняка поможет мне отыскать то, что кокаинисты на всех языках называют «снежком».
Я сказал:
— Меня зовут Дмитрий Митрофанович Хрущев.
— Вы с юга.
Я изменил свой акцент, чтобы придать ему резкое, петербургское звучание.
— Могу ли я узнать ваше имя? — Я поклонился с насмешливой любезностью, с которой можно было обратиться к даме не слишком строгих правил.
Это ему понравилось. Он встал, сделав жест, который можно было принять за реверанс.
— Enchanté[71]. Можете звать меня Ипполитом.
— Вы тоже связаны с балетом?
— Связан, да. — Ипполит захихикал. — Выпьете? У нас все есть. Шампанское? Коньяк? Абсент?
Абсент только что запретили во Франции.
— Я бы выпил абсента.
Я никогда его не пробовал и хотел воспользоваться возможностью, пока не вернулся владелец квартиры. Он мог оказаться не столь гостеприимным.
Еще раз ловко вильнув бедрами, Ипполит направился к буфету и плеснул мне немного абсента.
— Воды? Сахара?
— Как обычно.
Ипполит пожал плечами. Он подал мне узкий бокал на длинной ножке, в котором сияла желтая жидкость. Надеюсь, на моем лице не отразилось удовольствие, с которым я потягивал горький напиток; однако именно в тот момент я пристрастился к новому пороку. Тому самому, которому, как ни печально, все труднее и труднее сопротивляться.
Ипполит легко распоряжался абсентом. Он принес мне бутылку. На этикетке стояло название «Терминус». Современные читатели не вспомнят старых рекламных объявлений, висевших лишь в лучших российских магазинах. Я, кажется, ни разу не видел таких в Париже. «Je bois a tes succès, ma chère, — говорит Арлекин своей даме fin–de–siècle на рисунке Мухи, — et a ceux de lAbsinthe Terminus la seule bienfaisante»[72].
Я приготовился терпеливо ждать развития событий. В самом худшем случае явится рассерженный хозяин, который подскажет, где найти Сережу, прежде чем выставить меня. Можно было бы также отправиться в Малый театр на Фонтанке, где балет «Фолин» еще исполнял какой–то бессмысленный спектакль, поставленный великим обманщиком Стравинским. Мы вступили в эпоху блестящих фокусников, корчивших из себя творцов. Они использовали приемы странствующего цирка и превращали их в искусство. Это позволяло каждому чувствительному молодому человеку стать художником: требовались только способность к саморекламе и убедительный голос еврейского рыночного зазывалы.
Ипполит посмотрелся в зеркало, на серебряной раме которого, как на всей отделке комнаты, были изображены голые нимфы и сатиры.
Дверь отворилась, и появился хозяин дома. Очень высокий, в огромной желтовато–коричневой волчьей шубе. Я тотчас почувствовал восхищение и зависть. Никто не пожелал бы расстаться с такой шубой, даже в разгар лета.
Волчья шкура упала на пол. Коля был одет во все черное: черную широкополую шляпу, черную рубашку, черный галстук–бабочку, черные перчатки, черные ботинки и, конечно, черные брюки, жилет и сюртук. Его абсолютно белые волосы могли быть как натуральными, так и окрашенными. Красноватый оттенок его глаз наводил на мысль, что передо мной альбинос, но я предположил, что это следствие нездорового образа жизни и природной меланхолии. Кожа мужчины казалась бледной, как подснежники в руках цветочниц на Невском. Увидев меня, Коля отшатнулся в притворном изумлении. Сжав в длинных пальцах черную трость с серебряным набалдашником, он улыбнулся с такой сочувственной усмешкой, что будь я девушкой — тут же упал бы к его ногам.
— Мой дорогой! — сказал он по–французски Ипполиту. — И что этот маленький серый солдатик делает у нас дома?
— Он пришел к Сереже, — ответил Ипполит по–русски. — Его зовут Дмитрий Алексеевич как–то там…
— Дмитрий Митрофанович Хрущев. — Я поклонился. — Я хотел вернуть это господину Цыплякову. — Я вытащил табакерку.
Изящным движением руки (я сразу понял, кому подражал Ипполит), Коля вырвал коробочку из моих пальцев и тотчас открыл ее.
— Пусто!
— Да, ваше превосходительство.
Я льстил и в то же время развлекал этого вельможу.
— Вы друг Сережи?
— Знакомый. Я хотел вернуть ему табакерку, но из–за учебы не смог.
— И чему вы учитесь? Вижу, вы наслаждаетесь абсентом. Смакуйте его и осушите стакан до дна, мой дорогой. Это последняя бутылка. — Коля говорил очень спокойно. Он даже не выказал недовольства по отношению к Ипполиту, как я ожидал. Я оказался рядом с настоящим джентльменом, денди старинного английского образца, а не debauchee[73] российского типа.
— Ваш французский хорош, — заметил он. — Произношение почти идеально.
