наша Анжелка, как только представился подходящий момент, выпорхнула из романтических бредней и прилепилась к Пашке. Все в порядке с девочкой, ты не волнуйся. А мои нежные поцелуи она всю жизнь будет помнить, как самые лучшие подарки к празднику.
– Дед Мороз ты у нас, значит! Санта-Клаус! Оле Лукойе! – рассвирепела я. – Шаманаева, значит, шлюха, и ей в подарок голый неподсахаренный секс, Анжелка – романтическая девица, так ей нежные поцелуи. А мы? Мы с Дашкой под каким грифом у тебя проходили? Ты нам с ней одни и те же слова говорил?
Горыныч молчал. Профиль его был сух и строг.
– Молчишь, гад! – выплюнула я и тоже замолчала, отвернувшись к окну.
Мы молчали до самой деревни под чудным названием Капельки. И только я вышла из машины, меня сразу отпустила тоска, которая сжимала внутренности всю дорогу. Во-первых, меня, как подушкой, накрыла тишина. Я потрясла головой и только тогда услышала свист какой-то птицы и легкий шелест листьев над головой. Машина стояла на высоком берегу. Внизу несла свои воды прозрачная Мста. Честное слово, мне даже с высоты было видно, какая чистая в реке вода! У берега сквозь нее хорошо были видны камни и, клянусь, даже подводные травинки.
Другой берег, казалось, был еще выше нашего. Он весь зарос смешанным лесом. Из кружева разноцветных осенних листьев гордо поднимались острые вершины пушистых елей. Я вдохнула душистый воздух полной грудью и повернулась к Горынычу.
– Как здесь красиво! – воскликнула я и даже неприлично подпрыгнула.
– Я знал, что тебе понравится, – ответил он и как-то невесело улыбнулся.
– Предлагаю все выходные не произносить больше ни слова ни про «Шамаил», ни про секс, ни про «пода-а-арки Де-е-еда Моро-о-оза»! – весело пропела я, с удивлением и восторгом оглядывая все вокруг.
– Согласен, тем более что…
Я никогда не узнала, что еще хотел сказать Горыныч после своего «тем более», потому что к нам уже бежал его дед. Он оказался маленьким сухоньким старичком, который, упав в объятия Горыныча, радостно залопотал:
– Ну, наконец-то! Совсем забыл старика! А ведь обещал приехать еще на той неделе! Я ждал, ждал, рыбы наловил… А теперь уж что? Мы эту рыбу на пару с Тумашкой съели.
Старик наконец выпростался из объятий внука и подошел ко мне, держа наперевес руку с ладонью, сложенной лодочкой.
– А это, значит, она… – тихо и как-то радостно сказал он.
– Надя, – подсказал Горыныч.
– Надя, значит! Надежда! Хорошее имя! А я – Иван Игнатьич! – продолжал лепетать дед, пребывая все в той же радости. И он сунул мне свою сухую прохладную ладонь. – Будем знакомы!
– Будем! – согласилась я, потому что Иван Игнатьич мне сразу понравился. – А Тумашка – это кто?
– Тумашка – это вообще-то Туман. Пес мой. У него окрас необычный, серо-голубоватый, вот я и назвал его Туманом.
– А порода какая? – продолжала расспрашивать я, когда мы уже двигались к дому.
– Да какая там порода! Дворняга приблудная!
Сила лая приблудной дворняги достигла сумасшедших децибелов, когда мы подошли к калитке. Стоило деду приоткрыть ее, прямо на Егора бросилась, чуть не повалив, огромная серая псина. Туман облизал ему все лицо и подбежал ко мне, деликатно помахивая хвостом и спрашивая всей своей улыбающейся мордой, нельзя ли и со мной проделать то же самое.
– Свои, Тумашка, свои, – сказал дед, и пес, умильно повизгивая, бросился на меня. Увернуться от собачьего языка было невозможно. И вскоре вся моя французская косметика было слизана, а то, что не слизано, безобразно размазано по лицу.
– Пойдем, я покажу тебе, где умыться, – хохоча, предложил Горыныч, и мы по дорожке, выложенной деревянными кругляшками, прошли в сад к рукомойнику, прибитому к толстой развесистой липе.
Я вымыла лицо и глотнула воды, которая показалась мне необычайно вкусной.
– Она из Мсты? – спросила я Егора.
– Нет. У деда в глубине сада колодец. Хотя, конечно, питает его все равно Мста.
Потом мы ужинали нехитрой дедовой едой, состоящей из картошки со сметаной, хлеба и сала. Все, что Егор привез деду, тот попросил сегодня не доставать.
– Завтра и устроим праздник вашего приезда, а сегодня уж не побрезгуйте моей едой. Простая, а вкусная. Была бы жива Галя, она бы сейчас весь стол заставила своими грибочками, огурчиками и прочим, а я… Да что там! – и он провел рукой по лицу, будто стирая воспоминания.
– Все тоскуешь, дед? – спросил Егор. – Уж пять лет прошло.
– Эх, молодежь… Что вы понимаете в любви-то? Не было дня, чтобы я не вспоминал свою Галю. Давайте-ка выпьем за помин ее души, – и он достал из шкафчика бутылку с желтоватым напитком.
– Ты не бойся, Надя, – сказал Иван Игнатьич, заметив мой настороженный взгляд. – Это водка, хорошая. Егор привозил. Кажется, «Русский стандарт». А желтая, потому что я ее на облепихе настаивал. Потом процедил. Вишь, цвет какой получился – прямо медовый.
Мы выпили за помин дедовой Гали, потом за ныне здравствующих родных Егора и Ивана Игнатьевича, а затем дед предложил тост за меня.
– За меня-то зачем? – улыбнулась я.
– Раз Егор привез тебя ко мне, значит, и за тебя надо выпить, – очень серьезно ответил старик.
Мне очень хотелось спросить, за скольких воронцовских баб дед уже пил, но решила не нарушать этим вопросом благодать нынешнего вечера.
После ужина мы с Егором пошли на Мсту. Оказалось, что недалеко от дедова дома находилась деревянная лесенка-спуск к самой воде, а на берегу – мостки. Если было бы лето, то здесь здорово было бы купаться. Сейчас, в конце октября, купаться мог отважиться разве что бывалый «морж». Зато на реку можно было смотреть. Она медленно несла мимо нас свои воды, потемневшие к вечеру, но такие же прозрачные и тугие.
Мы с Горынычем сели бок о бок на последнюю ступеньку лестницы и замерли. Говорить не хотелось. Мы ощущали себя частью этого вечера, тихого и прозрачного, как вода во Мсте. Садящееся солнце ярким пламенем зажгло деревья на самом верху противоположного берега. Они занялись красно-оранжевым костром и постепенно выцветали и тускнели с течением времени.
Когда солнце село, сразу резко похолодало. Егор набросил мне на плечи свою куртку и крепко обнял. Я хотела было вырваться, но потом подумала, что сидение на лестнице – это не сексуальные упражнения в постели, на которые я наложила запрет. И потом… он ведь молчит, а не мурлычет «На-а-аденька…».
– Экая благодать, – не выдержав, первой нарушила тишину я. – Вот она где – настоящая жизнь. Мы в городе суетимся, интригуем, зарабатываем деньги, чтобы тратить их на всякую ерунду, вроде мобильных телефонов, а кому они нужны здесь, эти глупые трубки!
Не успела я закончить предложение, как в кармане Воронцова запиликал телефон, пытаясь изобразить «Танец с саблями».
– Отключи ты его, – попросила я, но было уже поздно: Егор приложил аппарат к уху.
– А-а-а… Ленусь… Нет, сегодня не могу… И завтра тоже. Разве что в понедельник после работы… Я перезвоню тебе. Ну, бывай!
Мне очень хотелось дать Горынычу хорошую оплеуху, но я сдержалась. Во-первых, сама призывала отдохнуть от городской суеты и не говорить ни о чем таком, а во-вторых, вспомнила, как сама, практически из объятий Егора, вела двусмысленные переговоры с приятельницей Сашкой. Я хотела в знак протеста скинуть с плеч его куртку, а потом подумала, что Горыныч не стоит того, чтобы я из-за него мерзла.
– Ты, конечно, опять черт знает что подумала… – виновато начал Егор.
– Воронцов, мне нет дела до твоих баб, ты же знаешь! Я приехала просто… от-ды-хать!
– Ну-ну, – глухо отозвался он и начал подниматься по ступенькам вверх, напоследок крикнув: – Не сиди долго. Сейчас не лето, от воды идет холод. Даже в двух куртках запросто можно замерзнуть.
Я кивнула, но не была уверена, что он это заметил, потому что уже стемнело, как-то очень быстро и незаметно. Я действительно просидела на ступеньке недолго. В холодной темноте противоположный берег
