– А если я больше не хочу быть помощником прокурора. И не только им, а юристом вообще, – себе под нос промямлила я.
– Хочешь быть попрошайкой?
На лице отца изобразились все ужасы, связанные с моим воспитанием и с будущим одновременно. Сколько лет он потратил на то, чтобы искоренить влияние Максима на меня, но, так или иначе, проскальзывали промахи его дисциплинированного контроля. Папа верил в мое стабильное будущее, направленное в сторону юриспруденции, особенно он радовался тому, если бы я заняла должность помощника прокурора. Даже на работе отец успел ляпнуть, будто я уже официально работала в прокуратуре.
– Почему сразу попрошайкой? Можно подумать, сейчас я не выгляжу ею в прокуратуре, выклянчивая ходатайство и одобрение на свою кандидатуру!
Отец закричал, что я ничего не понимаю, втемяшила себе в голову каких-то непонятных мыслей, и он уже давно заметил, как я утрачиваю интерес к прокуратуре, хожу туда как под конвоем или еще хуже – по его принуждению.
– Работа – самое главное в жизни. Ты проводишь там большую часть жизни, работа кормит, а о такой работе, какая намечается у тебя, мечтают многие!
Я выслушивала претензии к себе и озадачивалась вопросом. А если я, и правда, погорячилась, решив повернуть назад? Может быть, отец прав на том простом основании, что он отец, и как родитель лучше знает своего ребенка, что ему подходит, а что нет? В надежде на спасение я взглядом обращалась к маме: «Мама, помоги! Прочти в моих глазах боль и расскажи о ней папе! Ты же все знаешь, обо всем догадываешься, тебе одной не нравилась затея с прокуратурой!» Но мама молчала.
Как только каждый из нас расходился по углам, мама принималась обрабатывать каждого по отдельности. Она юлила между мной и отцом, не давая однозначных ответов. Со мной была мила, оказывала всякую поддержку.
– Получи сначала диплом. Таким образованием, какое у тебя, не разбрасываются во все стороны. А там посмотрим, выберешь то, к чему душа больше лежит, если уж юристом не желаешь быть. Мы же с отцом хотели как лучше. – Говорила она.
Я разгоралась желанием выложить ей все, что хранила в себе взаперти. Да, да, да! Я выберу, что больше всего люблю. С языка почти слетели слова: музыка, театр и Пьеро, да, конечно, Пьеро.
– Мама, я совсем не жалею, что проучилась на юрфаке. Ведь это еще раз доказывает – я не глупая, не дурочка. Вспомни, кто со мной учился: сплошные детки прокуроров, адвокатов, судей. А я доказала, что ничуть не хуже их, пусть мне и помочь было некому, день и ночь зубрила дисциплины, корпела над учебниками, законами, решала задачи.
– Почему ничуть не хуже? Даже лучше! – Мама с гордостью погладила меня по щеке, отчего я совсем распалилась, поддавшись порыву раскрыть карты. Меня было не остановить, я перескакивала с одного фрагмента на другой, начинала рассказывать с конца, но вспоминая, возвращалась к началу. «То, что я попала в прокуратуру это большой опыт. Не каждый способен проработать бесплатно за идею, ежедневно отдавая свои силы в неизвестность. А я смогла! Но кажется, благодаря этому опыту я, наконец, обрела себя, нашла ключи к тайным дверям внутри себя, теперь я непременно знаю, что хочу. Музыка и только музыка! Хочу быть частью большого и великого, а не винтиком в демократичном механизме, от которого уже всех тошнит. Помощник прокурора или юрист, какая разница, что мне это даст? Каждое утро я буду просыпаться в одно и то же время, приходить в офис, садиться за свой стол, погребенный несметным количеством бумаги. Далее буду пить кофе в обеденный перерыв, равный часу, но из-за избытка бумаги на проклятом столе я вынуждена буду это делать за пять минут и снова возвращаться к бумаге, засиживаться до самой поздней ночи на работе, разгребая бумажный ворох. Такими темпами пройдет десять лет, двадцать, может больше, но ничего не изменится. Каждый новый день будет похож на предыдущий!» Когда я произносила эти слова вслух, то видела собственное отражение в глазах матери, читала в них совпадающее со своим мнение, во мне воспылала надежда, что я смогу быть понятой.
– Человек не может быть подчинен никому, пусть это генеральный прокурор или еще кто-то. Человек свободен с самого рождения, все мы люди равны: одни руки, ноги, голова. Бог породил нас свободными с правом выбора, даже беспрекословно подчиняясь Богу, мы совершаем грех! Пусть я и ошибаюсь в дальнейшем, но я хочу попробовать быть другой, той, которую я прятала. Хочу получать удовольствие от того, что буду делать.
Я все больше и больше раскрывалась маме, окрыленная ее поддержкой. Я предрекала, что, конечно, на новом пути тоже будут преграды и ошибки, но это все ерунда. Когда занимаешься своим делом, то и разрешить проблемы гораздо легче, нежели тебя воротит от уголовных дел и статистики, убийц и воров, насильников и просто придурков.
– Но ведь ты и в прокуратуре справлялась с обязанностями. Смогла сразу же вникнуть в суть, ты с каждым сотрудником поработала, от каждого собрала опыт, научилась многому.
– Да-да. – Согласилась я, припомнив, как Удальцов нагло перевалил на плечи общественного помощника большую часть своей работы, за которую получал хорошую зарплату.
– Вот и подашь документы в резерв. Профессия эта очень хорошая. Осталось-то совсем немного до диплома, столько ждали, разве не подождем еще малость?
Удар был сильный и внезапный. Мои высокопарные слова, обращенные к матери, попросту летали по моей комнате, в которой мы с ней вели наш секретный разговор, и бились рикошетом о стены, потолок и пол. А теперь мать магическим жестом остановила их и направила против меня. Я чувствовала, как каждое слово, каждая буква впивались в мое беспомощное тело, оставляя неизгладимые ссадины, синяки и рубцы. Ее фраза не прозвучала грубо, настойчиво, и тем более не была похожа на приказ. Спокойный, уравновешенный тон, который громче приказа говорил: «Ты говоришь мне о свободе, я подарила тебе время, чтобы выговориться, на этом свобода кончилась. Забудь, о чем говорила, стань той хорошей послушной девочкой, с понедельника выходи в прокуратуру, а главное, больше никогда нас не расстраивай». Дальше она ушла к отцу, а я осталась лежать, распростершись на кровати, и смотреть в потолок. В чем убеждала мама отца, мне было неизвестно, но наверняка она напевала ему, что все в порядке и мой срыв утихомирен. Собирая остатки мыслей воедино, я пришла к выводу, что человек не бывает свободен, он всегда во власти желаний, но не своих, а желаний семьи: отца, матери, брата или сестры, любимых. Во власти начальника, декана, ректора, генерального прокурора, которого я в глаза не видела, но уже так сильно оказывающего давление на мою жизнь. Даже чертов сосед может постучать ногой в нашу дверь и, тыча кривым пальцем, указать, как мне жить, и будет прав, потому что соседские желания нас учат уважать с детства. Я, как никогда, ощутила себя даже не дерьмом, а жалким куском дерьма, плывущим по такому же дерьмовому течению.
Наступили выходные, и я с отвращением признавала, что они последние перед выходом в прокуратуру. Я и Пьеро гуляли по городу. Погода стояла прекрасная: светило яркое весеннее солнце, на деревьях набухали почки, в клумбах скоро распустятся тюльпаны, близился теплый май. Я специально попросила Пьеро пройтись мимо прокуратуры, сегодня суббота, но работники часто просиживали штаны на работе и в выходные дни. Вообще, в прокуратуре все было, не как у привычных людей, – вместо того, чтобы продуктивно работать в трудовую пятидневную неделю, они предпочитали работать в выходные! Вместо того, чтобы выйти в субботу при наличии недоделанных косяков, а в воскресенье отдыхать, они снова, как назло, всему миру и Богу, отдыхали в субботу и выходили в воскресенье. Поэтому я совсем не удивилась, когда у крыльца обнаружила припаркованные автомобили знакомых.
Это мрачное высокое здание не радовалось никому и ничему. Ослепляющее
