— Откушайте, люди добрые. — Дарья Васильевна сошла с крыльца, неся четверть водки, чарку, хлеб да соль.
Мужики пригладили усы, скинули шапки и чинно, один за другим, потянулись к барской благодати.
Потёмкин выдирал из книги листы один за другим и кидал в огонь. Захмелевшие мужики радостно улыбались и, уже не обращая внимания ни на барыню, ни на барина, выясняли между собой что-то своё, четверть и чарка ходили по рукам. Кто-то запел, его поддержали, и толпа потекла к деревне.
— Ну, а мне, матушка? — засмеялся Григорий.
— Идём в дом, я всё приготовила. — Глаза Дарьи Васильевны лучились благодарностью и лаской.
— А я бы тут, под дубом...
Григорий сидел над костром, задумчиво глядя в огонь, на столике тускло отсвечивались полуштоф, чарка, тарелки с едой. Вдали, на лугу, в свете костров мелькали, попадая в свет, белые одежды женщин, слышался смех, доносились песни. И, как привет из детства, пришёл ласковый и неземной Анелин голос. Потёмкин поднялся, нетвёрдо шагая, двинулся к воротам. Что-то серое шевельнулось на завалинке. Санька, выпроставшись из-под рядна, которым укрывалась, сказала:
— Не ходите, дяденька Гриша, на игрище. Там нынче некрута гуляют, драка будет великая. Лучше скажите Никишке, чтоб за усадьбой смотрел, и пусть с ружьём...
— Ах ты, птаха малая, охранительница моя, не спишь? — Он присел рядом, привлёк к себе племянницу. Она прижалась к нему, да этак ловко, всем тельцем, слово и ждала объятия.
— Я подумала, худо одному...
— Худо, Санечка, худо...
— А я папочку, в кою травы складывали да цветы, припрятала. Другую подсунула, пустую.
— Ну и мудрая ты, разумница! — Григорий поцеловал её в щёчку, а она прямо-таки в струнку вытянулась от ласки.
— Можно на память оставлю?
— Можно. Надпишу даже.
— Спасибо. — Санечка совсем по-взрослому охватила шею Григория руками и поцеловала в губы.
Вспорхнула мотыльком и исчезла. Григорий поглядел вслед. Растроганно и задумчиво сказал:
— Ах ты, муха... Ну и муха малая. — Поднялся, пошёл к костру. Из цебра щедро полил водой и, глядя на белый дым, уходящий столбом в светлеющее небо, произнёс раздумчиво и серьёзно: — Прощай, наука!
Светало.
В наступающем утре всё слышался напев из детства.
Григорий сидел над потухшим костром. Спал? Грезил? Думал?
6
Сон и явь смешались в его сознании. Виделся ему то яростно-жизнелюбивый лик Амвросия, то некие разухабистые жёнки, то сурово выговаривающий дядька Кисловский, то бесстрастный и холодный Мелиссино, то весёлая Тимошкина образина...
Сплетались и расплетались женские и мужские руки, ноги, тела, пенилось вино в бокалах, с кроваво-красных кусков мяса капал сок. Гудел пьяный трактирный гомон, раздавались песни.
Придя в совершенную явь, он обнаружил себя в полутёмной избе на постели, рядом похрапывала какая-то то ли девица, то ли баба. Приподнявшись на локоть, он спросил:
— Это ты... Глаша?
Она, лениво пошевелившись, приоткрыла глаза.
— Я Даша, Глаша с тобой вчерась была.
Потёмкин потряс головой.
— То есть как вчерась?
— А так, вчерась. Нынче с дружком твоим короткавым.
— Погоди, Глаш...
— Я Даша, не Глаша.
— Э, чёрт, напридумывали имён — Даша, Глаша, Клаша... Сказать: баба, и всё.
— То б и вовсе закрутился, барин. — Даша хохотнула, повернув щекастое лицо к Григорию.
— Отвернись, винищем разит... А где короткавый?
— С Глашкой же за пелёночкой цветастой...
— Глань, твой-то проснулся?
— Затемно побег в полк, сказывал, в Петербург выступать.
Потёмкин вскочил, заметался но комнате, вздёргивая подштанники.
— Где одёжка? Проспал, язви тебя в печёнку... Друга проспал.
Даша села на кровати, потянулась, зябко передёрнув плечами, отчего груди заходили под сорочкой ходуном.
— Да не мотайся ты, ровно поросёнок охолощённый... Всё одно дружка не догнать. Иди, сладкий, ко мне, я тя диковинкой уважу...
— Провалитесь вы к чертям, курвы ненасытные! — Потёмкин задержался у зеркала, глянул — страх Божий: смуглый от природы лик с загула был и вовсе чёрен, волосы всклокочены, подглазья набрякли — пугало. — Где одёжка, чёртовы бабы?
Опять забегал.
— А ты, барин, денежку дай, тогда и камзол будет, и порты.
— Так в камзоле же... Всё небось вычистили?
— Но-но, грязь-то откинь! Мы курвы честные, хоть и не дворянского роду... Глань, подай одёжку гостю.
Натягивая штаны, Потёмкин утих, спросил:
— А у вас, честные, щец-то кислых не осталось ли?
— Как не быть, завсегда держим... Оттягивает. Потёмкин из горла пил и пил, откинув бутыль, перевёл дух, крякнул. Снова посмотрелся в зеркало. Вот теперь лицо как лицо.
7
Домой он приволокся затемно. Огни в покоях были погашены, парадное освещалось одиноким фонарём. Шелестел дождь. Он дёрнул ручку звонка, прислушался. Тихо.
— Вымерли... — проворчал Григорий и дёрнул звонок несколько раз. Безрезультатно. Тогда он принялся барабанить в дверь: — Эй, кто есть, откройте!
Скрипнула створка оконца, прорезанного в двери, послышался сонный голос привратника:
— Чего дверь крушишь, не глухие мы...
— Отворяй, заспал, что ли? Вот я тя сейчас взбодрю...
— Это как же я заспать могу? Мы службу знаем, барин, потому и не открываем, не велено.
— Кем не велено? Обалдел?
— Барин, дядюшка ваш, приказали, ещё на той неделе с университета грамотка пришла, как вы, значит, за нерадение да за нехождение с университету уволены... И в газете прописано. Потому приказано, чтоб в дом не пускать, и ехали бы вы в вотчину свою гусей пасти.
— Ты пьян, лакейская морда! Думай, что несёшь!
— Не со своего голосу, барин приказали, нам, дескать, лодыри в доме не нужны. — Помолчав, обиженно добавил: — И не пьян вовсе, а чуток, впору, для храбрости.
Гришка бухнул сапожищем в дверь и принялся трепать её.
— Дом разнесу! Раскачу по брёвнышку!..
— Утихни, Григорий Лександрович, здеся конюха с плетьми да батогами котору ночь дежурят... Ежели что, приказано: скрутить, выпороть и в часть доставить.
— Чтоб вы сдохли все до единого! — Пнув напоследок двери, Гришка сбежал с крыльца.
— Ты бы, племянничек, спасибо сказал за хлеб да соль! — послышался дядюшкин голос — Кисловский показался в окне второго этажа.
— Вот тебе спасибо. — Гришка повернулся задом и поклонился до земли. Разгибаясь, поднял камень и запустил в окно. Звякнуло разбитое стекло. — Благодарствуем, дяденька!
— Собак, собак пущайте! — закричал Кисловский.
Но Гришка перемахнул через забор, заперев предварительно калитку, чтобы псы не выкатились на улицу. Он удалился во тьму, сопровождаемый пёсьим хором, к которому присоединялись всё новые и новые голоса.
8
Стоя на паперти, Григорий отряхивался от дождя. Промок изрядно. Волосы прядями-жгутами спускались на плечи, на щёки, скрывая лицо. Он вошёл в храм. Дверь отворилась бесшумно. У алтаря краснели
