– Баба в отряде, да еще командир… – партизан не успел договорить с театральным сарказмом произносимую фразу, как мощный подзатыльник от Сахи бросил его на стену.
– Яшчэ хоць раз…[11] – процедил Саха сквозь зубы, отчего желание иронизировать у партизана на время угасло.
Они услышали какое-то движение со стороны развилки. Все замерли, лишь тяжелое сопение Веры едва нарушало тишину туннеля, да разговор молодых асмейцев уровнем ниже выдавал в них неопытных новобранцев.
– Да они давно уже из Улья ушли, чего их тут искать?
– Как они могли уйти так просто незамеченными? В Улье они.
– Как вошли незамеченными, так незамеченными и вышли.
– Я вот только одного не пойму: нам говорят, что они сожгли какой-то склад. Что ж там такое на складе храниться должно было ценное, чтоб ради него сюда соваться нужно теперь?
– И откуда такое подробное описание этих ненастоящих асмейцев? Они что, в живых оставили тех, кто их видел? Они что, идиоты?
Асмейцы прошли дальше, и их разговор стал неразличимым, а потом и вовсе неслышимым. Диверсионному отряду нужна была Вера. Саха стал растирать командиру уши, приводя ее в сознание.
– Цетка Вера, вы чуеце мяне? Трэба ўхадзіць, нас ужо шукаюць.[12]
Пересиливая себя, Вера поднялась. Ее тело стало чужим, непослушным. Что это было – очередной приступ, проявление лучевой болезни или просто накопившаяся усталость, вываливающаяся из ослабленного организма? Саха обхватил Веру за пояс, помогая ей идти, а она положила руку ему на плечо. Постепенно слабость отступала, и скоро Вера смогла идти сама, указывая путь. Шедший впереди Паха насторожился, дав знак остальным оставаться на месте. Он беззвучной диггерской походкой скрылся во тьме, а потом вернулся:
– Нам трэба вырашыць: прыймаем бой альбо ідзем іншым шляхам. Там – пастка, не менш чым дзесяць чалавек будзе. Мы іх здолеем, але падымецца шум, і тады…[13]
– Другого пути нет, мы идем вперед, – твердо сказала Вера и сама пошла навстречу засаде.
Сейчас она шла прямо и твердо, добавив решительности тем, кого вела. Она шла на свет, не пригибаясь и не прячась, нарушив все правила военной тактики. Она не согласовала своих действий с ведомым ею отрядом, проигнорировала те преимущества, которые могла им дать внезапность действий в бою. Но она не сомневалась, что именно сейчас она поступает правильно. Она не старалась идти тихо, но выработанные годами навыки бесшумного движения никуда не делись. Те, навстречу кому она шла, ее пока не слышали.
– Говорят, с ними баба была. Или мужик, типа на бабу похожий. И по типу он там у них за старшего…
– Ну, значит, не такие уж они и страшные, если ими баба командует.
– Да ты дослушай, что я тебе сказать хотел. Когда вестовой сообщал это все дело нашему командиру, а он же еще при Республике в армии служил, так командир и говорит: «Я знаю только одну женщину в Муосе, способную командовать отрядом. И если это она, я не хотел бы, чтоб ее отряд оказался тут…». А ты говоришь «баба-баба». А ты слышал про следователя, тоже бабу, которую вся людская шваль и нелюдская нечисть в Муосе боится? Так если это та, прикинь…
– Это та! – громко сказала Вера, выйдя в светлое расширение перед выходными воротами Улья.
Асмейцы спохватились, увидев перед собой женщину в асмейской форме с капитанскими погонами, похожую по описанию на предводителя диверсионного отряда, натворившего переполоха во всем Улье. Вера насчитала двенадцать арбалетов, нацеленных на нее из-за бруствера из сложенных мешков с песком.
– Я приветствую тебя, старлей, – обратилась Вера к единственному офицеру в этом заградотряде.
– Я плохо запомнил твою внешность, или ты сильно изменилась, Стрелка?
– Стареем, старлей. Казалось, еще недавно со змеями бились, а вот поди ж ты, сколько лет прошло.
– Славный был бой, есть что вспомнить. Да вот вспоминать не с кем, из тех настоящих воинов почти никого не осталось. Одни вот сопляки вокруг.
Старлей презрительно повел подбородком в сторону, указывая на спрятавшихся за бруствером асмейцев-новобранцев. Несмотря на то, что разговор по тону и внешней доброжелательности напоминал беседу состарившихся однополчан, старлей не опускал своего арбалета и даже не снимал палец со спускового крючка. Вера спиной чувствовала, что диверсанты тоже затаились в тени, целясь из арбалета в выбранные цели на хорошо освещенном пятачке возле ворот.
– А знаешь, что было славного, старлей, в той схватке со змеями? Это то, что все свои были своими. А сейчас вот как-то и не поймешь.
– Да что тут непонятного, Стрелка. Враги мы с тобой, как ни крути. Хотя меньше всего на свете я хотел бы быть твоим врагом. Но расклад таков: ты перешла на сторону врага и с врагами пришла туда, куда тебя не звали, наделала у нас тут дел нехороших. И что мне скажешь сейчас делать с тобой?
– А по чему ты, старлей, определяешь, кто враг тебе, а кто нет?
– А че тут определять? Я солдат, и врагов мне назначают отцы-командиры.
– Отцы-командиры, говоришь? Так что-то они меняться часто стали и врагов назначают каждый раз разных. Еще недавно партизаны нам вроде были и не враги. И у нас в спецназе, и у тебя в армии были партизаны, не считали ж мы их врагами? Так чего же их сейчас врагами надо считать?
– Стрелка, ты меня в партизаны завербовать хочешь?
– Нет, старлей, не хочу. Я хочу, чтобы ты нас выпустил, и все. Если ты откажешь, те, кто пришел со мной и находится в туннеле за моей спиной, начнут стрелять, а потом пойдут на штурм. А там два убра и семь опытных партизан. Да плюс я…
– Ты, Стрелка, нехилый «плюс». И я их предупреждал, что если диверсанты попрут здесь, я с этими олухами их не удержу. Если повезет, тебя я завалю, но остальные… – старлей задумался, рассуждая сам с собой. – Да шансов у меня, кажется, никаких. Наивысший успех, который нам светит, – уложить четверых-пятерых ваших, прежде чем поляжем сами. Но вот что меня смущает, Стрелка, – если все так, как ты говоришь, то зачем ты вообще это говоришь? Вы могли давно переступить через наши трупы и свалить из Улья. Что-то здесь не так, какой-то блеф…
– Ты прав, старлей, мы могли бы вас уложить, и тем, кто за моей спиной, не терпится это сделать. Но этого не хочу я. Не хочу, потому что Муос катится в пропасть и все мы обречены. Победим в этой схватке мы или вы – это мало что решает для каждого из нас лично – через пару месяцев все или почти все, кто здесь встретились, умрут. Но я хочу, чтобы у нас у всех была эта пара месяцев. Просто лишь чтобы
