серыми выцветами солей, словно большими пятнами плесени на развалинах сгнивших гор. Ноги проваливались сквозь корку, вздымалась едкая соленая пыль – в жару и безветрие эти предгорные уступы казались тленом земли.
Западнее Цаган-Богдо мы вступили в область светло-серых выветренных сланцев, на солнце принявших густой голубой цвет. Сланцы прорезались ущельем, по дну которого шли наши машины. Странное впечатление оставляли мягкие очертания склонов и промоин, как будто обтянутых голубой тканью, после жестких, колючих, ощетинившихся гобийских гор…
Записи образцов, снимков и рассматривание карты были закончены уже после ужина. Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом – ничего живого, как и за сотни километров пройденного сегодня пути, не было слышно или видно. Резкие, искривленные тени высокого саксаула извивались на стальном песке. Я посмотрел на юг. Беспредельный простор огромной равнины плавно погружался вниз, туда, где на горизонте лежала, уже в пределах Китая, какая-то большая впадина. Повсюду, насколько хватал глаз, недвижно торчали исполинской щеткой призрачные в лунном свете серые стволы – море зарослей саксаула. Прямо передо мной, отливая серебром на кручах каменных глыб, в расстоянии десятка километров высился массив Хатун-Суудал. В океане призрачного однообразия, безжизненности и молчания массив казался единственной надеждой путника, местом, где можно было встретить каких-то неведомых обитателей этой равнины, широко раскинувшейся под молчаливым небом в свете звезд и луны.
Я долго стоял, стараясь сообразить, как окружающая обстановка, отражаясь в мозгу человека, вызывает в нем строго определенные представления. Впрочем, проверить свои ощущения на ком-либо другом не было возможности – мои товарищи давно спали.
Утреннее исследование окружающих красноцветов привело к новым находкам. Намнам Дорж нашел обломок ребра и большой позвонок, я и Рождественский – еще несколько кусочков костей. Итак, местность, несомненно, была костеносной и заслуживала в будущем подробного исследования. В то же время ничего похожего на сказочные палеонтологические сокровища Нэмэгэту или Восточной Гоби здесь не было и в помине. Закончив предварительное обследование, мы двинулись дальше и быстро подъехали к черному Хатун-Суудалу. Вблизи гора оказалась скопищем развалившихся скал диоритового порфирита, черных и блестящих от пустынного загара. Ни одной былинки не колыхалось между камней, ни ящерица, ни насекомое не нарушали оцепенелой неподвижности каменных масс. Только столбы и струи нагретого воздуха поднимались там и сям над скалами. Черные камни будто растоплялись, принимая зыбкие, колеблющиеся очертания. Местами солнечные лучи как бы дробились в восходящих токах воздуха, и тогда призраки, огромные и едва заметные или маленькие, слепленные из густого тумана, колыхались, дрожали и кланялись над развалинами мертвых камней. Могучее солнце Гоби смогло сохранить завесу тайны над массивом Хатун-Суудал лаже в ослепительном свете дня.
Долгий скат окончился, и мы пошли по межгорной равнине, между двумя параллельными хребтиками. Левый, или южный, называвшийся Похио-Балынь („Медовая высокая скала“), был сложен какими-то красными породами. Правый, безымянный низкий хребтик, – черными. В точном соответствии с высотою гор большая часть межгорной равнины (около четырех километров) была покрыта сплошным красным щебнем. У северных черных гор узкой полосой, не более километра ширины, тянулся черный щебень. Я пожалел, что со мной не было профессора Громова: настолько неопровержимо в этой как бы нарочно созданной самой природой лаборатории доказывалось происхождение щебнистого покрова гобийских впадин из продуктов разрушения гор. Наш старый спор 1946 года разрешился.
Жара все усиливалась, поверхность красной равнины была изрыта мелкими промоинами. Беспрестанные толчки и броски машины сегодня как-то особенно раздражали. Незаметно красный щебень сменился черным, и мы спустились на дно небольшой впадины, занятое такыром. По его серой цементной площади мы понеслись со скоростью семидесяти километров, сразу обогнав попутный ветер. Внезапно из какого-то оврага, слева, выскочила дзерениха с двумя маленькими дзеренятами приблизительно двухмесячного возраста. Но эти крохотные существа неслись впереди машины с той же скоростью, что и мать. Ни один из ярых охотников, сидевших наверху, не поднял винтовки. Все, не исключая и Пронина, гикали, свистели и орали: „Дура! Сворачивай!“ Не хотелось останавливать только что разбежавшуюся машину и было жалко маленьких зверей. Вдруг один дзеренок на всем ходу перекувырнулся через голову, встал на ноги и побежал дальше. Тут мать, видимо, поняла, что бегством не спасешься, и повернула в сторону. Укоризненные слова полетели ей вслед, машина мелькнула мимо.
За такыром мы въехали в низкие островные горы Хара-Хяр („Черный Гребень“), или Хар-Хон-Хере (горы „Черного Ворона“). Сплошной покров щебенки без следов растительности здесь был настолько плотным, блестящим и черным, что казался иссиня-черным. Щебнистое плато переходило в такие же откосы, а те – в округлые гладкие низкие горы. Все было как бы отлито из единого куска синевато-черного металла. Именно к таким горам применим специфически монгольский эпитет – харбаран – „ярко-черный“. Только под ослепительным солнцем и чистым небом может быть такой черный цвет! Группы холмов, ощетиненных черными каменными щепками, похожими на изрубленные гигантские пни, сторожили выход из гор „Черного Ворона“. Отсюда начиналась огромная Номиин-Гоби („Лазоревая Гоби“).
Сразу открылась область развития светлых гранитов – спокойная холмистая равнина: низкие белые бугры, вокруг них слой белой гранитной дресвы. Белый цвет обладал желтоватым кремовым оттенком, а потому казался мягким. Дальше шли гранитные конусы, иногда острые, иногда округлые и широкие, к середине просеченные одной или несколькими черными жилами. Конусы местами приобретали овальные (в плане) очертания – перед нами как бы застыло стадо белых зверей с черными полосами на спинах. Левее и ниже, на спускавшейся к югу наклонной равнине, среди океана мелкого саксаула мы заметили какое-то животное, медленно двигавшееся налево от нас. Расстояние было слишком велико, а наши бинокли слишком слабы, чтобы рассмотреть животное в мареве нагретого воздуха. Видно было, что оно серого цвета и крупных размеров. По предположению Намнан Доржа, это был дикий верблюд. Действительно, по размерам животное не могло быть никем иным, кроме верблюда. В этой совершенно пустынной и безводной местности не было ни одного арата, и верблюд вряд ли мог быть домашним, хотя, конечно, он мог оказаться одичалым.
Прямо впереди на западе острым конусом высилась гора Атас-Богдо („Святой отец“). Этот массив запирал нам дальнейший путь на запад, к восточной оконечности Джунгарской впадины, но теперь мы не собирались туда. Мы должны были повернуть отсюда к северу и выйти к южным отрогам Монгольского Алтая. Там пролегала старая дорога, по которой мы рассчитывали легко добраться до огромного хребта Ачжи-Богдоин-нуру („Хребет Святого господина“), находившегося близко от юго-западных границ республики, обследовать бэли этого массива, а также впадину Хони-Усуни-Гоби („Гоби Овечьих источников“).
Уже давно, изучая карту будущего маршрута, я обратил внимание на невероятную крутизну обрывов, обозначенных невиданным сгущением горизонталей в ущелье, через которое шла на север старая вьючная тропа. От колодца Цзамиин-Бильгиху („Дорожный Закупоренный“) с отвратительной, насыщенной гипсом и горькой солью водой мы начали углубляться в ущелье по дну широкого сухого русла, поросшего веселыми округлыми кустами караганы. Велико было наше удивление, когда вдруг мы пересекли след двух автомашин – одной маленькой „ГАЗ – 67“ и трехтонки „ЗИС“. Как выяснилось впоследствии, машины прошли здесь на Баян-Ундур сомон („Богатый Высокий сомон“). Это до крайности обрадовало нас, потому что след автомобиля на гобийском бездорожье – это рука друга, протянувшаяся на десятки километров безвестного пути.
Колоссальные отвесные обрывы обступили нас. Просеченные черными полосами вертикальных жил, они создавали впечатление какой-то человечески упорядоченной работы, особенно если рядом шли две параллельные жилы. Жаркий день заканчивался прохладным вечером. Низкие тучи наползали с северо- запада. Пятнадцать километров мы ехали по дну ущелья, и горы становились все круче, выше и теснее. Серый песок сухого русла вдруг потемнел, став влажным. Поворот – и внезапно среди грозных, совершенно голых скал раскинулись заросли высокого камыша. Кусты цветущих тамарисков окаймляли камыш справа, а слева, вдоль стены ущелья, тянулась роща толстых евфратских тополей с раскидистыми кронами. Так неожиданно возникло это царство буйной растительности, заключенное в стенах мертвых гор. И сразу – движение и звуки жизни: волны ветра по камышу и особый гордый шелест евфратского тополя! Но вместе с радостями шли и неприятности жизни: тьма кусачей мошки набросилась на нас, и ее жажда крови
