умерялась лишь порывами ветра. Отборные клещи и крупные фаланги поползли к нам. Сырая и вязкая почва под ногами была непривычной для нас после абсолютно сухой почвы Гоби. Здесь находился знаменитый по качествам своей воды родник Шара-Хулусуни-булак („Желтый камышовый ключ“), и здесь нам предстояло возобновить наш запас (во избежание всяких случайностей машины несли тонну питьевой воды), потому что дальше, на протяжении свыше двухсот километров, не предвиделось сколько-нибудь сносных колодцев.
На следующее утро мы направились к северному концу ущелья. Там роща одинаковых по возрасту и величине тополей дружно поднимала свои ветви, сплетая их вверху, как руки, для совместной борьбы против напора дикого и злобного ветра Заалтайской Гоби. Ущелье широко раскрывалось, разбегаясь бесчисленными промоинами. Огромными ступенями горы опускались к впадине Нарин-Хуху-Гоби („Узкая Синяя Гоби“). Эта впадина – одна из самых глубоких в Гобийской Монголии с абсолютной высотой семьсот метров. Мы рассчитывали найти здесь поздние геологические отложения, которые рассказали бы нам о последних этапах существования азиатской суши, – например, о верхнетретичной эпохе.
Мы спускались и спускались вниз, навстречу сильному ветру. Тут произошло несчастье. На одной из остановок ко мне подошел Вылежанин и сообщил, что в моторе „Волка“ прибывает масло. Обычно спокойный и насмешливый, сейчас Вылежанин был бледен и сильно волновался. Дело было плохо: значит, в картер машины поступает вода из пробитой прокладки блока. Действительно, масло сбилось в густую, комковатую пену. Мы вылили его, заменили свежим и продолжали спуск во впадину. Там, где мы предлагали остановиться для исследования и поисков костей, можно было разобрать мотор „Волка“. Спустя некоторое время мы уже стояли на плоском дне впадины. Только небольшими пятнами виднелась редкая низкая растительность на обширных полях черного щебня, сквозь который проглядывала предательская желтизна пухлой глины. Убого и пусто было здесь, на дне наших неоправдавшихся надежд. Никаких молодых отложений, только низкие размытые холмики палеозойских филлитов – черных сланцев с мощными кварцевыми жилами. Местами желтые блюдца такыров нарушали черное однообразие. Около пятнадцати километров мы проехали поперек Узкой Синей Гоби, когда увидели островок желтых обрывов. Хотя было уже совершенно ясно, что Нарин-Хуху-Гоби не годится для палеонтологов, все же мы должны были получить представление о характере пород этих, явно поздних, отложений. „Волка“ поставили на ремонт. „Дзерен“ повернул на запад, к северному борту впадины. Как ни шагали мы с Рождественским и знаменитым искателем Прониным по размывам тамошних желтых пород. – все наши поиски оказались бесплодными. По- видимому, мы имели дело с очень поздними отложениями из остатков перемытой коры выветривания.
У „Волка“ повреждение было хуже, чем я думал. Прокладка оказалась целой – следовательно, дал течь блок где-то внизу, может быть, в ничтожной раковине – дефекте отливки. Производить подобный ремонт здесь, посередине Заалтайской Гоби, на постоянном адском ветре мы не могли. Я решил, что „Волк“ будет по-прежнему следовать за „Дзереном“. меняя масло, как только оно собьется в комья. Машину во что бы то ни стало надо было вывести из этих недоступных дебрей поближе к населенному пункту или хотя бы к воде, даже если бы для этого и пришлось израсходовать весь наш запас масла. Ближе всего находился Баян- Ундур сомон – в четырехстах километрах к северу, в горах Монгольского Алтая. Проклиная ветер, мы собрали мотор. А ветер в Нарин-Хуху-Гоби действительно был особенный. С непостижимой настойчивостью он дул, нисколько не ослабевая и не усиливаясь, в течение целого дня. Что-то возмущало нас в этой равномерной и упорной силе ветра, укрыться от которого на плоской равнине было некуда.
Мы двинулись вперед. Везде, в дне котловины, в промоинах и буграх, скрывались фиолетовые, сравнительно светлые филлиты, издалека отчетливого голубого цвета. Голубой полосой далеко на запад тянулась впадина – действительно Узкая Синяя Гоби. Впереди крутой черной стеной мрачного плоскогорья обрывался во впадину таинственный, не посещенный никем из исследователей хребет Эдеренгийн-нуру („Будничный хребет“). Сорок километров мы поднимались со дна впадины к первым отрогам этого хребта. Сорок километров тяжелого пути в постоянной тревоге за „Волка“, по песчаному сухому руслу, которое становилось все более рыхлым. Но доблестная наша машина упорно шла следом за нами.
Время от времени Вылежанин останавливался и замерял масло. Останавливались и мы в ожидании, потом Вылежанин махал рукой и трогался с места.
Сухое русло привело нас в суровое ущелье. Машины буксовали в тяжелом песке, рев моторов и унылое завывание низших передач разносилось по мертвым просторам неведомого хребта. И случилось чудо – от нагрева ли блока, от пригорания масла или еще от чего-нибудь – щель в блоке мотора „Волка“ закупорилась и вода перестала течь в картер. Она не текла весь остальной маршрут и даже еще рейс из Нэмэгэту до Улан-Батора. Только там, на заводе, нашли повреждение – трещину, оказавшуюся дефектом отливки, которую тщательно зачеканили и заварили.
Солнце садилось, длинные черные тени ложились поперек ущелья. Большие отдельности габбро-норита – вертикальные плиты, колонны и лестницы – производили впечатление начатой и незаконченной титанической работы. На склонах темно-серых скал зажглись серебристые звездочки – это редкие пучки ковылька усыпали откосы ущелья. Становилось все холоднее. Еще в Нарин-Хуху-Гоби вместо адской жары, ожидавшейся в столь глубокой впадине, нас встретили хмурое небо и холодный ветер. К вечеру пришлось впервые в Гоби надеть ватники. Ущелье окончилось, и мы оказались на перевале, наверху плоскогорья Эдеренгийн-нуру.
Группы низких и широких конусовидных холмов разбегались в стороны и вниз, в долину. Плоскогорье было светло-желтым от ковылька, а холмы – черные или увенчанные на вершинках „пуговкой“ обнаженного черного камня. От низкого солнца ложились длинные заостренные тени. Казалось, что черные мечи загораживают нам путь по желтой равнине. Внизу под нами лежала еще одна впадина, на шестьсот метров выше Нарин-Хуху-Гоби, откуда мы только что поднялись. За впадиной – невысокий гранитный хребет Сомон-Хаирхан („Стрела-хребет“), а за хребтом – гигантская предгорная котловина, протянувшаяся на сотни километров вдоль южных уступов Монгольского Алтая. В этой именно впадине и проходила старая дорога, достигнуть которой мы так стремились. Насколько крут был южный обрыв Эдеренгийн-нуру, настолько полог и низок оказался его северный склон, на котором мы и остановились на ночлег.
Утром закоченелые от холода гобийцы увидели причину своих страданий. На севере, в гордом отдалении, высокие и недоступные, громоздились округлые плоские вершины Монгольского Алтая, и в центре их сиял снеговой массив.
Здесь еще не было цветов, и саксаул едва зеленел. Лето наступало тут позднее, чем в знойных южногобийских впадинах… Мы начали спуск по бугоркам, усеянным дресвой из кристаллов полевого шпата, сверкавшей на солнце. Этот волшебный блеск сразу же угасал, едва лишь горсть кристаллов оказывалась в руке, не освещенной косыми лучами утреннего солнца.
Внизу, на самом дне впадины, резкой белой полосой виднелся такыр. Его западный, противоположный солнцу конец тонул в мираже – обширном озере голубой воды. Справа глубокая, угрюмо-серая, поросшая маленьким саксаулом, подходила впадина Ценхэр-Хоолай („Бирюзовое горло“). На протяжении всего этого „бирюзового горла“, насколько хватал глаз, не было никаких признаков гобийских красноцветов.
Снова тяжелый песок встретился в сухом русле, по которому мы углубились в хребет Сомон-Хаирхан. Низкие гранитные скалы обступили нас, и машины заметались из стороны в сторону по кочкам песка, подминая под себя высокие кусты караганы, в судорожных попытках продвинуться вперед. След неизвестных машин шел и тут. Мы понимали его и сочувствовали неизвестным путникам, читая эти узорные полосы, проложенные через кочки, промоины и песок гнусного сухого русла. „Вот круто повернули машину в сторону, – значит, стреляли по дзерену, вот легковая бросилась налево, отыскивая путь, а грузовая хитрила, пытаясь миновать рытвины, но ничего не вышло…“
Безветренный день и тяжелый путь вселили в нас, несмотря на всю привычку, какое-то странное раздражение. Начали сбываться приметы „тяжелого дня“– понедельника: Намнан Дорж, а за ним и Рождественский промахнулись по дзерену, неподвижно стоявшему в какой-нибудь полусотне шагов. Обвинив друг друга, а затем оскорбленные насмешками зрителей, неудачливые охотники разошлись по своим машинам и предались мрачному молчанию. Но и мы были наказаны, так как, выезжая задним ходом из одного непроезжего места, мы раздавили канистру с чудесной водой, вывалившуюся при рывке.
Кое-как выбрались на перевал. Прямо впереди нас стояли грозные бастионы Монгольского Алтая. Машины бодро бежали вниз по тропе, но впереди уже желтела лента неминуемых бугристых песков. Около песков стояла первая встреченная нами за все время пути юрта. По случаю достижения Монгольского Алтая был куплен баран, и, предвкушая обильный ужин, мы смело ринулись в пески. Пронин с ловкостью циркового
