— Извини, если расстроил, — в голосе Винсента звучит неожиданное сочувствие, и удивленная этим Агата бросает на суккуба взгляд. Он полностью сосредоточен на рисовании, поэтому глаза сами сползают к лист бумаги, по которому танцует карандаш.
— Ты издеваешься, да? — свирепо спрашивает Агата, глядя на эскиз собственного портрета. Черновой, с одним лишь овалом лица, еще практически едва обозначенными чертами, но достаточно прорисованный, чтобы опознать.
— Издевался бы — нарисовал бы голой, — бурчит Винсент, — со всеми твоими родинками на заднице.
Агата хватает ртом воздух. На глаза попадается чашка, и только чудом внезапно спохватившейся сдержанности несчастная посудина не летит в голову суккуба.
— Это всего лишь портрет, чего так психовать? — Винсент поднимает глаза на Агату. — Или что, что-то поменялось, и ты вдруг резко перестала быть на редкость смазливой девицей?
Это был комплимент. Грубый, но комплимент. Вот теперь запасы терпения кончаются.
— Карандаш можешь не возвращать, — Агата встает из-за стола, но Винсент ловит её за запястье. Быстрый. Черт его возьми.
— Мне начать считать? — Агата щурится.
— Просто сядь, — спокойно предлагает Винсент. Агата качает головой. Сейчас её уже не обманешь спокойствием. Приручение обычно начинается с подобных вещей. Сначала тебе так предлагают нормальные вещи, чуть позже граница нормальности смазывается, а нормальный тон остается.
— Коллинз, ты как-то совсем идиотично себя ведешь, — тщательно проговаривая каждое слово, пропуская его через себя для большей убедительности, говорит Агата. — Даже если Генри сейчас с другой, то знаешь, Винсент, ты самый распоследний вариант, который я вообще рассмотрю в качестве своего любовника.
— Никто же не предлагает повторять то, что тогда было, — нехотя возражает Винсент, — я же могу по-другому, правда.
— Ни как тогда, ни по-другому я с тобой спать не буду, Коллинз. — повторяет Агата. — И мне не нужна защита Генри, чтобы послать тебя к черту. Меня трясет от одной лишь твоей физиономии, я должна ежесекундно помнить, что все вы равны перед Небесами.
— Все равны, а он равнее? — ядовито ухмыляется Коллинз.
— Это уже мое дело, — Агата резко тянет к себе руку, пытаясь высвободить запястье. Суккуб не только не выпускает её из своей хватки, но и быстрым плавным движением вскакивает на ноги и пальцами впивается в её подбородок, заставляя встретиться с ним глазами.
— А теперь замри, крошка, — звучит его голос в подсознании. Кажется, что Агата падает куда-то в темноту, растворяется, тает, истончается. И лучше бы она потеряла его чуть раньше, может, тогда не врезался бы в память омерзительный момент, когда язык Винсента скользит по её губам.
Затмение (3)
Проводив Агату до общежития, Джон продержался ровно столько, сколько было необходимо, чтобы дойти до своей постели и упасть в неё вниз лицом. Одежду он с себя стягивал, уже уткнувшись носом в подушку и практически провалившись в дремоту.
Нужно бы иногда вспоминать о том, что работа никогда не заканчивается. Нужно завязывать с привычкой не спать по трое суток. К третьему утру окружающий мир становится похож на мультфильм — такой весь из себя нереальный, кажется, протяни вперед пальцы и поймешь, что снующие вокруг тебя люди — всего лишь плоские картинки на белом экране.
Нет, распятие Джули Эберт сложно не запомнить. Джон впервые оказывается свидетелем того, как Агата молится за демона, и честно говоря — это оказывается настолько вдохновляющее зрелище, что даже молчаливый Кхатон изводил Агату вопросами битый час, пока Артур оформлял для Джули документы. Потом Агате и Джону удалось сбежать.
Сон накрывает Джона тяжелым, темным крылом. Когда хватает силы проснуться, в комнате уже кромешная темень. Вряд ли он проспал пару часов — слишком бодро себя чувствует. Значит — примерно сутки. Некоторое время Джон пытается сообразить, почему вообще проснулся, а затем слышит стук со стороны внешней двери.
Кто вообще может прийти к нему посреди ночи? Артур или Анджела? Нет, они не приходят сами, у них для срочных вызовов есть знаки. Джон торопливо одевается, открывает дверь уже практически застегнув рубашку до горла.
Агата бросается к нему, торопливо всхлипывая, вцепляется в рубашку. От её волос пахнет холодным ночным воздухом. Сказать, что это неожиданный визит — ничего не сказать.
— Рози, — оглушенно выдыхает Джон, опуская ладони на её спину. Девушка напугана, дрожит, плечи трясутся. — Что-то случилось? — Агата вцепляется в него еще крепче, будто боясь отвечать. Если бы еще мир не вспыхивал в пламени от горизонта до горизонта, всякий раз, когда она это делает. Если бы еще было легко держать свои руки выше «ватерлинии» талии. Чертовски сложно не быть Хартманом, не срываться в пропасть чувств, когда рядом именно тот человек, который только и имеет значение. С ней рядом и дышать-то спокойно сложно.
— Рассказывай, — осторожно требует Джон, когда всхлипы становятся чуточку тише. Касается раскрытой ладонью кудрявого затылка, успокаивающе гладит Агату по волосам.
Агата затихает, втягивает воздух.
— Коллинз, — через силу произносит она. Джон прикрывает глаза. Черт. Вот ведь. Вот ведь повезло отмолить именно этого суккуба.
— Что он сделал? — тихо спрашивает Джон Миллер, пытаясь напомнить себе, что он вроде бы архангел, Орудие Небес, и методы кровавых расправ ему обдумывать не должно. Обычно этот метод срабатывает. Ну, когда Агата не прибегает к нему в слезах. Не так уж часто она вообще прибегает к нему в такие моменты.
— Я только с Лазарета, — Агата отстраняется, ежится, будто спохватившись, что пресекла какие-то границы.
— Отравил? — в душе холодеет. Бессмертные души часто оказываются отравлены демоническим ядом, тот же Джон уже даже не один раз оказывался в Лазарете, где его душе вновь придавали форму. И честно говоря, это были неприятные воспоминания. Это было не просто забвение. Отравленная душа будто оказывалась в плену своих худших кошмаров, отразившихся в очень кривом зеркале.
— Господи, — Агата обхватывает себя за плечи, — как же мерзко это все.
Джон пытается не представлять, что могло одолевать в кошмарах её. К сожалению, именно это он представляет особенно ярко — слишком уж много о ней знает. Она похожа на маленького напуганного птенца, и смотреть на неё сейчас и не чувствовать нежного сочувствия невозможно. Джон притягивает Агату к себе, пытаясь спрятать в своих руках от страхов.
Пальцы девушки нервно скользят по его рубашке. Кажется, страхи на краткий миг отхлынули, но настроение Агаты выравниваться не торопится.
— Я тебя разбудила? — тихо спрашивает она, и Джон фыркает.
— Ты еще извинись за это, — со всей иронией, что сейчас наскреблась по сусекам, замечает он, — давай, вслух — прости Джонни, что приперлась порыдать тебе в рубашку, тебе это было невыносимо сложно.
— А может, и вправду сложно, — Агата опускает взгляд. Джон осторожно скользит пальцами по её подбородку. Он любит смотреть в её глаза. Такие светлые, ясные, яркие.
— Хорош бы я был в
