Что становится настоящей неожиданностью, так это нежелание крыльев обретать плоть. Генрих пытается материализовать их снова и снова, но когда с седьмого раза не получается, мысль о том, что «что-то не так», обретает куда более четкие очертания.
Придется идти пешком. Правда, это утро удивляет Генриха чем дальше, тем сильнее, потому что уже выходя из квартиры, он натыкается на подходящую к его двери Джули. Будто невыспавшуюся. У неё тоже что-то случилось?
— Ты куда так рано? — Джули удивленно поднимает тонкие бровки. Стоит ли ей говорить об этой странной боли? О неотзывающихся крыльях? Нет, наверное, нет. Сейчас еще не хватает выказывать слабость, опять поймет не так, опять попробует сблизиться.
— Мне нужен экзорцизм Миллера, — кратко отвечает Генрих, — обостряюсь.
— О, — Джули аж в лице вытянулась, — ничего себе, какой ты сознательный…
— Я просто на крест больше не хочу, — вымученно улыбается Генрих, пока левую руку сводит болью, — ты ко мне?
— Я? — Джули спохватывается. — Ну, да, но ладно, это ждет, раз у тебя такие проблемы. Увидимся на работе?
— Ага, — кивает Генрих и торопливо спускается по лестнице.
Крылья по-прежнему не материализуются, и не очень понятно, что тому причиной. Еще попади сегодня Генрих под экзорцизм — можно было бы понять, он срезает демонические возможности, и чем безжалостней по отношению к порокам демона экзорцист, тем эффективней срабатывает молитва, но нет. Не было экзорцизма. Крылья не материализуются сейчас, после того, как Генрих шевельнул в себе этот странный, непонятный клубок боли. И как же это некстати, потому что пешком до Миллера добираться приходится практически полчаса. По стылому предутреннему воздуху. Среди торопливых ночных работников, которых ничуть не меньше, чем их дневных сменщиков.
Однако, это все радует — отвлекаясь сейчас на людей вокруг, на неприятную боль, что скрутила руку от кисти до локтя, на прохладу воздуха, без особых трудностей получается не зацикливаться на голоде.
Чуть позже, уже когда Генрих стоит у двери Джона и глядит в его глаза, он понимает, что это очень хорошо — что получилось отвлечься от сводящего сущность алчного голода. Потому что иначе на Поле Генрих бы вернулся именно сегодня. Если бы его догнали, конечно.
Генрих впервые за много лет видит на лице Миллера страх. Много разного между ними было, много эмоций мог испытывать Джон при виде Генриха, но страх — нет, это так на него не похоже. Чужой страх — тем более страх Миллера — заставляет хищника внутри Генриха поднять голову. Жадно втянуть в себя воздух. Уже через секунду Генрих об этом жалеет, вот только воздух из себя уже выталкивать поздно. Но обоняние не обманешь. Пусть запах слабый, едва уловимый, но слишком уникальный, чтобы его не опознать. Агата. Агата здесь.
Тело соображает быстрее, чем мозги. Пока голова «складывает два и два», страх Миллера, его пальцы, торопливо застегивающие рубашку, и наличие Агаты в его комнате, и делает нужный вывод о том, в какой именно части комнаты сейчас находится девушка и чем эти двое занимались ночью, вот в это самое время ноги торопливо заставляют Генриха отступать от Миллера подальше. Тело-то знает, что от самого себя можно ожидать. Перед глазами дрожит мир, в кожу ладоней впиваются рвущиеся в боевую форму когти.
— Опять, да, Миллер? — Генрих глядит в глаза соперника, с трудом удерживаясь на месте. Демон внутри рвется наружу, раз за разом пытается швырнуть тело вперед, ударить, протянуть когтями по лицу врагу, вцепиться зубами в горло… Генрих торопливо тянет из клубка боли клочья нитей, впивает их в собственную сущность. Пусть он еще не понимает, что это такое, но это помогает швырять озверевшего внутреннего демона на колени.
Миллер молчит. Ну еще бы. Слишком высокомерен, чтобы оправдываться. Получись тогда все с Сесиль — Генрих бы тоже оправдываться не стал. Но нет. Не получилось. Ни тогда. Ни сейчас. Дежавю. Острое, ужасное, подлое. Спасибо, что хоть не в постели застукал… И хочется сказать Миллеру, что он сволочь, но… Но в отличие от Генриха, Миллер просто никого не ждал. Ничего не ждал.
В глазах Генриха выцветает свет. Черт возьми, как, оказывается, мало нужно, чтобы почувствовать себя настолько чужим этому миру. Даже белое сияние светочей под потолком коридора кажется сейчас невыносимо тусклым, серым.
Нет.
Нужно уйти.
С каждой секундой ярость в груди скручивается все в более тугой клубок. И внутренний источник боли с ним скоро перестанет справляться. Уже с минуты на минуту. Вспышка будет жестокой, лютой, очень вероятно, что из этой сладкой парочки целым никто не уйдет. Миллер, может, и хороший экзорцист, но у Генриха толстая шкура. В боевой форме ему не сложно игнорировать святой огонь Миллера, не то что силу слабенького, неокрепшего Орудия Агаты Виндроуз. Она еще слишком слаба, чтобы оказать достойное сопротивление именно Генриху.
Хочется сказать что-то на прощанье. Ей. Все, о чем так и не получилось ей сказать. Все, что сейчас уже теряет всякий смысл. Но не она смотрит сейчас в глаза Генриху, не она стоит в открытой двери, напряженная как струна.
Пальцы сжимают ключ-жетон. Генрих прикрывает глаза, проваливаясь сквозь измерения, будто погружаясь в кисель. Смертный мир бьет в лицо потоком холодного воздуха. Это не помогает, не отвлекает, не побеждает бушующий в душе пожар. Кажется, что Генриха освежевали, содрали кожу и вышвырнули подыхать в таком состоянии.
«Я ни к кому не смогу относиться так же, как к тебе»
Какая же это, оказывается, восхитительная ложь.
Она его предала. Агата его предала…
Почему? Почему она это сделала? Что вообще случилось такого? Как Миллер добился своего? Много ли нужно было сделать? Она уже пошатывалась в его сторону. Теперь — упала окончательно. Значит… Значит, Генрих ей и не был нужен. Она казалась такой близкой еще час назад, сейчас их разделяет целая вселенная.
Стальной ключ-жетон благодаря демоническим мускулам рвется пополам будто бумажный. Все. Он не сможет вернуться и кому-то навредить. Ей навредить не сможет. Пути назад тоже нет. Осталось только понять, какие пути остались.
Осколки (1)
Когда начинает покалывать знак «альфа» на запястье, Агата стоит под горячим душем, надеясь, что раскаленные струи воды смоют не только слезы, текущие по её лицу, но и её саму, состоящую из какой-то совсем непотребной грязи.
Она помнит каждую секунду вчерашнего вечера. Каждый чертов поцелуй. Каждое чертово прикосновение рук Джона — нежных, ласковых рук, она помнит все это даже слишком хорошо, и от этого хочется выть особенно надсадно. И объяснений произошедшему у неё так и не появилось.
После того как спустя семь часов после отравления её душу очистили от яда Винсента, после
