Джон и сам понимает, что не удержится. Нужно — ведь черт возьми, это совершенно не по-дружески, это так неуместно сейчас, когда она напугана, только-только отошла после нападения суккуба, но…
Но он смотрит в её глаза, прижимает к себе и понимает, что еще секунда, и он уже не сможет отступить. Дает себе последние секунды спохватиться, опомниться. Три последних удара сердца до падения.
Раз.
Два…
Агата целует его сама, и это самое оглушительное событие в жизни Джона за последние несколько лет. Все, что он сдерживал столько времени, откладывал на потом, отодвигал в темный уголок души, сейчас скручивается в груди, поднимается в ураган.
Мир начинает измеряться лишь секундами соприкосновения губ, и в каждое новое мгновение дышать и не задыхаться становится все тяжелей. Что это? Затмение? Она напугана настолько, что готова на все, лишь бы забыться? Нет. Нет. Не она. Она не такая. Она куда сильнее, чем может показаться.
Опомниться? Нужно опомниться? Нужно? Сейчас? Джон замирает на краткий миг, замечая лишь, как мало времени ему понадобилось, чтобы уложить Агату на сбитое одеяло, накрыть её собственным тяжелым телом. Нет, никуда не делся душевный повеса Джона Миллера. Никуда. И ему нужно столь немногое, чтобы дать о себе знать. Единственное, что сейчас кажется играет против Джона — светоч, и Джон гасит его, укутывая и себя, и Агату в темноту. Ему не обязателен свет. Он и так знает, что она восхитительно хороша.
— Скажи, что мне надо остановиться, — тихо шепчет Джон в её полураскрытые губы. Дает ей последний шанс. Последний шанс на то, чтобы отступить. Сам он отступить уже не сможет.
Агата молчит, тихонько мотает головой, а потом снова тянется к его губам, снова заставляя мир содрогнуться. Гася каждым своим поцелуем очередную звезду. И чем темнее в душе Джона — тем сильнее он раскаляется. Он ждал этого, столько лет ждал…
— Рози, моя Рози, — чем дальше Джон падает в пропасть собственных чувств, тем больше забывает себя. Он и сам не верит, что сейчас расстегивает пуговички именно на её платье, что именно её руки скользят по коже его спины под рубашкой.
Жарко, так, что кажется, от её касаний слезет кожа. И с каждым поцелуем сердце в груди скручивается во все более заковыристый узел сладкого желе. Хрупкое, нежное тело. Кожа бархатистая как цветочные лепестки. Она и вправду похожа на свежую розу. Сколько раз его пальцы наталкивались на её шипы, и неужели наконец-то она ему поддается?
— Джо…
От собственного имени из её уст душа будто обливается медом. Лишь она его так зовет. Лишь она. И больше никого ему не нужно. Он смертельно боится услышать «не надо», тогда ему придется — придется соскребать со стенок души остатки джентльмена и отрываться от неё. От этого безумно нежного тела, от восхитительных губ.
Нет. Она не говорит. Он не слышит. Тишина вокруг вибрирует, дрожит, будто подчеркивая таинство происходящего.
Невозможно забыть, как ласкать женщину. Невозможно истереть это из памяти, хотя Джон не особенно и пытался, тем более что он отчасти и гордится этим опытом. Агата пытается сдержаться, пытается не выглядеть распущенной, вот только Джона это скорее забавляет. Она прямо-таки дрожит, когда он касается её тела, скользит пальцами по гладким бедрам. Дрожит, пытается сжаться, но Джон накрывает её рот губами, снова заставляя её ослабнуть. Нет, милая, сейчас ты уже не сбежишь. Раз ты здесь, раз ты сама этого захотела — игру нужно доиграть до конца.
Последний раз Джон замирает за секунду до того, как толкнуться в нежное лоно. Она обхватывает его ногами, он придерживает её ладонями под бедрами. От первого же мгновения внутри неё изо рта вырывается хриплый вдох.
— Рози!
Она выгибается ему навстречу. Губа прикушена, будто она держит при себе крик.
Черт возьми, как же хочется заставить её кричать. И он заставит. Джон двигается в ней медленно, во многом сберегая ощущения. Не так и сложно получить удовольствие самому, но каждый миг обладания ею хочется растянуть на вечность. Сладкую, кипящую вечность.
От подобных ощущений легко обезуметь. По крайней мере Джон себя сейчас чувствует абсолютно выжившим из ума. Ну же, Агата, хоть один стон. Пожалуйста, хоть намекни, что тебе хорошо.
Она держится, она молчит. Будто нарочно. Жмурится, подается ему навстречу, чтобы он проник в неё еще глубже, еще теснее сжимается, чтобы усилить удовольствие, но молчит, молчит. Джон приникает к её губам, не давая её вновь прикусывать их и гасить в себе звуки. И да, он слышит их — тихие стоны, приглушенные их губами, звучащие всякий раз, когда он снова толкается в её нежную глубь. Ей хорошо! Хорошо!
Он готов трепетать над ней сам, он готов шептать о своей любви, каждый миг, каждую секунду этой ночи. Никого нет в мире, лишь она. Ласковая, чувственная. Голову кружит упоением. Столько времени Джон её не торопил, столько раз отстранялся, отпускал, позволял ей делать ошибки. Все ради этого, ради того, чтобы она сама, сама пришла к нему, сама согласилась, сама прижалась к нему.
— Маленькая моя.
Она проигрывает. Он вырывает из её губ стон за стоном. С каждым разом все более сильные, с каждым толчком в её жаркое тело. Она пытается сражаться, она даже прикусывает его губу, заставляя мир перед глазами Джона полыхнуть фейерверком, но её поражение слишком очевидно.
Джон ускоряется, ощущая, что не так уж много ей осталось — с каждой секундой она подается к нему все с большим порывом, её крики становятся глуше, сильнее, пальцы все безжалостней впиваются в его спину. С каждым мгновением забвение становится все сильнее, все острее сжимает его разум в свои сладкие тиски.
— Рози!!!
У него нет сил шевельнуться, он так и замирает, чувствуя, как в сладких спазмах удовольствия корчится вся его душа. Он так и накрывает тело Агаты своим, лежит на ней, уткнувшись губами в шею под её ухом. Она тихонько дрожит под ним, выдыхая после собственной разрядки. Теплая.
Джон не хочет думать. Ни единой мысли. Ни о завтра, ни о потом. Ни слова. О завтра он будет думать завтра. Сколько времени прошло? Толком и не ясно, за окном как была темнота, так и осталась. Но усталость, вроде бы отступившая, вновь наваливается на тело, вновь напоминает о себе.
— Приятных снов, милая, — тихо шепчет Джон, притягивая Агату к себе. Кажется, он слышит её тихий всхлип перед тем как забыться. И это ему не нравится.
Затмение (4)
Когда посреди ночи Генриха вдруг
