Унвер оторвался от работы, посмотрел на Фремура, но промолчал. Фремур так и не придумал, что сказать, поэтому просто стоял и смотрел, как Унвер работает. Наконец слова к нему пришли.
– Прошлой ночью, Унвер, ты меня спас.
Высокий мужчина положил деревянный молоток и убрал с лица прямые темные волосы. Перед тем как начать работать, он снял рубашку и повесил ее на ветке, и его грудь и длинные руки блестели от пота. Некоторое время он смотрел на Фремура, а потом пожал плечами:
– Я не видел смысла в том, чтобы позволить тебе умереть.
– Но ты потерял свою добычу из-за меня. Более того, ты вернулся домой с пустыми руками.
Унвер сделал кислое лицо.
– Должно быть, ты говорил с моим отчимом.
– Ты не должен был так поступать, но помог мне. Как и другим. Почему?
– Какой смысл оставлять мужчин умирать? – Унвер взял молоток и снова принялся наносить сильные точные удары. – Неужели нас в клане Журавля так много, а обитателей городов настолько мало, что мы можем терять людей, только чтобы украсть несколько лошадей и голов домашнего скота? Лошадей наббанайцев?
– Но ты мог бы продать того быка. И купить все, что необходимо для покраски и завершения работы над фургоном. – Ни один тритинг не мог считать себя добившимся чего-то мужчиной, рассчитывать на уважение и женитьбу, пока у него не будет собственного фургона. Странно, что Унвер ждал так долго и только сейчас занялся его постройкой, но он всегда был странным и очень скрытным.
– А тебе какое дело? – резко спросил Унвер. – Какое это имеет для тебя значение, Фремур, сын Хурвальта?
– Это моя вина. Ты потерял свою добычу из-за меня. Ты мог бы получить за быка краску и бронзу для украшения фургона.
– Да, мне не хватает именно этого, – сказал Унвер. Фремур впервые заметил гнев, который Унвер прятал под молчанием. Мышцы на его руках напряглись, когда он забил очередную спицу на место, но он хмурился, словно у него ничего не получилось. – Лошади у меня уже есть. Наступит день, и я буду путешествовать, как положено мужчине. – Что-то в его глазах изменилось; и на мгновение появилось то, что он так тщательно скрывал. – Наступит день, и я поеду, куда мне захочется. И буду делать все, что захочу. И никто… – Он замолчал.
– Так почему же ты вернулся, чтобы мне помочь?
– Потому что так было надо. Потому что… – Унвер нанес по спице еще пару тяжелых ударов и отшвырнул молоток. – Я устал отвечать на твои вопросы. Должно быть, тебе сильно разбили голову, если ты столько болтаешь. Ты должен вернуться в постель.
Фремур понял, что Унвер его прогоняет, и знал, что нет смысла его сердить – как и Одрига. Конечно, Унвер не станет его бить, как брат, но будет злиться на него в течение нескольких дней или даже недель, а Фремур этого не хотел.
– Тогда я больше не стану задавать вопросы, – сказал он. – Спасибо тебе за то, что ты не оставил меня там.
– Лучше быть живым, чем мертвым, – сказал Унвер, пожалуй, впервые дав настоящий ответ.
Пока Фремур шел обратно, он думал о том, что чувствовал ярость Унвера даже с того места, где стоял, словно жар от большого костра, но каким-то образом он понимал, что он направлен не на него или даже ядовитого отчима.
«Он горит, – сообразил Фремур. – Иногда угли тлеют, но никогда не гаснут. И однажды пламя вспыхнет по-настоящему».
Фремур вспомнил, каким видел Унвера прошлой ночью на фоне ревущего пламени и темного неба, и содрогнулся, как в детстве, когда мать рассказывала ему истории о мстительных духах воздуха и травы, которые их окружают.
«Ужасное пламя».
Глава 25. Пример мертвого ежа
Что-то пошло не так. Воздух был тяжелым и жарким, небо заволокло туманом. Даже чистые воды Сумию Шиса потемнели и бурлили, точно кипящий суп. Танахайа, спотыкаясь, брела вдоль берега нереальной страны, которая должна была быть ее домом, ее сердцем, так хорошо знакомой ей долиной Шисей’рон. Она направлялась в сторону Ивового дома к месту своего рождения, но с трудом передвигала ноги. Земля почти кипела, и полный испарений воздух душил. Снова и снова она соскальзывала назад, словно пыталась карабкаться вверх по длинному крутому склону.
Наконец Танахайа добралась до речной долины, где стоял дом ее семьи, но и там все изменилось до неузнаваемости.
Невозделанная земля. Гниющий на полях урожай. Расточительство!..
Даже центральная лестница, изящная конструкция из тщательно уложенных белых камней, превратилась в груду мусора и грязи. Дом, крышей которого служили кроны огромных ив, напоминал каркас грудной клетки, лишенной плоти, и шесты медленно погружались в липкую грязь.
– Мама! – позвала она, но внутри дома царила тишина.
Охваченная страхом Танахайа попыталась отыскать путь в свое детское убежище, но, как если бы собственные воспоминания ее отвергли, поникшие ветви ивы оказались липкими, а листья остались в руке, когда она к ним прикоснулась, точно волосы с головы трупа. Чем дальше она углублялась в дом, тем меньше его узнавала, а двигаться сквозь удушающую жару и проваливающийся под ногами пол становилось все труднее. Всякий раз, когда она сворачивала, дорогу ей загораживал упавший ствол или беспорядочный лабиринт, в который превратился каменный узорчатый пол, будто смеявшийся над ней. Лишь мысль о том, что у нее есть какая-то причина быть здесь, что она вернулась за чем-то важным, заставляла ее двигаться дальше, хотя Танахайа уже не помнила, в чем она состоит.
Участок земли у нее под ногами растворился, и она покатилась в переплетение грязных корней, поджидавших ее, точно морское чудовище. Она упала на четвереньки и продолжала ползти к центру дома, месту, где ее мать ухаживала за огнем и пела мелодичные, успокаивающие песни, но корни ив извивались под ней, сворачивались и разворачивались точно змеи, и ей удавалось лишь медленно продвигаться вперед, ее ладони и руки до локтей стали скользкими от липкой грязи, глаза застилал жаркий жгучий туман.
– Мама? – Наконец Танахайа увидела камин, и ее охватила радость: он уцелел, единственная часть дома, не поддавшаяся разложению и гниению.
Камин оставался таким, каким его сделала и хотела видеть ее мать, чаша для огня из аккуратных белых камней, ритуальные предметы на деревянном резном столике, кувшины и кубки, связки успокаивающих и лекарственных трав, окружавшие ее в течение всего детства, вещи столь хорошо знакомые, что
