— Чтобы не ляпнуть какой-нибудь глупости. Я ведь знаю, что ты там был.
Мне показалось, будто бы он разговаривал с Беатриче, только Маркусу и не нужно было с кем-то говорить, чтобы узнать правду.
— На твоих сабо до сих пор красная пыль из Монтана Росса, к колету прицепились ягоды боярышника, из-за того, что ты продирался сквозь заросли. Но не бойся, я тебя не выдам. Впрочем, знаю я их эти невинные забавы. И даже знаю, как станут описывать их на пытках.
— Рывком он сорвал покрывало на мольберте. Я замер: там был изображен знакомый античный круг, пруд; изогнувшиеся в танце обнаженные женщины. Некоторые из них били поклоны громадбному дьяволу на козлиных ногах с мордой то ли змеи, то ли насекомого; а над развалинами вздымались десятки созданий, настолько страшных, что я окаменел, видя их.
— Ты видел все это, учитель?
— Выдумал, — рассмеялся тот. — Но на пытках нечто подобное выдумает даже человек, човершенено лишенный фантазии.
Падре Филиппо появился только к ужину. Усталый, он едва лишь меня заметил. Только за супом гневно рявкнул:
— Ты меня ужасно подвел, Альфредо. Его Преосвященство спрашивал о тебе, а ты…
— Мы с молодым графом заблудились во время охоты.
— И на что же вы охотились в эту пору, потому что, насколько мне известно… — перебил он меня. Но не закончил, так раздались громкие удары в дверь. И тут же мы услышали отчаянный женский крик:
— О Господи! Да пропустите же меня к моему священнику!
Иезуит вздрогнул. Точно так же, как и я, он узнал голос Ариадны Пацци. Священник нервно сглотнул слюну и обратился к Массимо:
— Откройте, капитан.
Женщина вскочила в вестибюль, словно перепуганная куропатка. Одежда и волосы женщины были в беспорядке. На пухлых щеках были видны следы слез. Она сразу же упала на колени перед священником и завела:
— Спасите меня, падре. Они уже чуть было меня не схватили, но я сбежала. Они повсюду разыскивают Аурелию… Мою кухарку… Только я ни о чем не знаю, клянусь. Я сама была в городе, а шабаш состоялся в моем имении. И теперь меня подвергнут пыткам, О Боже, Боже…
— Успокойся, женщина. — Никогда еще я не слышал, чтобы голос моего "отца-отца" звучал столь бесстрастно. — Если ты невиновна, как говоришь, в что я горячо верю, с тобой ничего не случится. Давай пройдем в соседнее помещение, ты откроешь мне сердце…
И они вышли.
— Дура-баба, вместо того, чтобы приходить сюда, ей следовало бы бежать из города, — прокомментировал случившееся Бенедетто. — Помню, что лет десять назад случилось в Аквилее. А ведь там нашли всего одну ведьму, а не целое стадо.
Какое-то время все молча ели. У меня аппетита не было.
— Альфредо! — Из-за двери часовни показалась голова дона Филиппо. — Если перед тем он был бледен, то теперь его лицо налилось багрянцем. — Побеги к брату Джузеппе и попроси незамедлительно прибыть сюда, еще сообщи капитану Барццуоли, что у меня имеется свидетель, готовый дать показания. — Видя мою нерешительность, он прибавил: — Я должен сделать все, чтобы спасти бессмертную душу этой женщины.
Несмотря на позднее время, толкучка перед церковью Санта Мария дель Фрари была немилосердной. Хотя, судя по человеческим лицам, в них напрасно было искать милосердия — наоборот, была заметно некое рвение, за которым скрывался страх. Здесь молились, а точнее — перемалывали молитвы в ожидании очередного указания монаха из Пьедимонте. Когда я прибыл туда, он как раз вышел на ступени церкви. И тут же сорвался вопль, словно дуновение вихря в ветвях перед бурей, и он же мгновенно замер, когда frater выбросил руки вверх, застыв с прикрытыми, словно в трансе, глазами. А толпа, словно послушный дирижеру оркестр, замолкла и замерла в ожидании.
— Братья. Вспомните слова: И вошел змей похабный в город наш, и отложил свои отравленные яйца. А из каждого нарождается тысяча новых змей, что оплетут нас, ведя к проклятию вечному. Ибо велика предательская сила сатаны. Только позор слугам его, а мир — правоверным и набожным. Только помните, милейшие мои, сегодня овцам стоило бы завести рога, а ангелам — меч. Необходимо выжечь каленым железом, вырубить святым мечом все больное, дьявольское, гадкое.
Он заставил, чтобы слова его повисли в воздухе, а отовсюду раздавались крики восторга, словно горячий воздух из кузнечных мехов. Слушатели казались единым телом и единой мыслью, хотя то и была мысль, порождающая ужас. Я подошел к фра Джузеппе после того, как тот закончил речь и, обессиленный, оперся на балюстраду, как будто вот-вот собирался упасть. Монах казался полумертвым. Но, почувствовав, что я приближаюсь, он открыл свои пылающие глаза, а пара монашков образовала перед ним живую стену. Джузеппе отодвинул их.
— Я знаю тебя, сын мой, с чем ты приходишь?
Я шепнул ему, что падре Филиппо ожидает его, поскольку нашел важного свидетеля. Монах оживился, как будто бы вся усталость куда-то испарилась, и пообещал, что скоро придет. Естественно, с капитаном Барццуоли.
— Ты же, сын мой, возвращайся к падре Филиппо и передай, что я мигом.
Мне ужасно не нравилось, что он называет меня сыном, так что только притворился, будто бы целую его бледную, скользкую ладонь, и вернулся в Мавританский закоулок. В часовне рядом с вестибюлем я застал синьору Пацци. Женщина была уже гораздо более спокойной; она стояла на коленях, положив голову на Библию, а услыхав меня, повернула голову и шепнула:
— Этот святой человек отпустил мне все грехи, несмотря на то, что их у меня было много.
Я хотел было что-то ей сказать, но тут отец Браккони вышел из алькова, служащего ризницей, неся небольшую коробочку для святых даров, с которыми он привык ходить к больным и умирающим. Давно я не видал его в таком возбуждении. Он вынул облатку, поднял ее и со словами "Се тело Христово" вложил ее в рот Ариадны Пацци.
Когда он завершил молитву, я сообщил, что просьбу его выполнил.
— Благодарю, сын мой, — коротко ответил патер, а потом угостил вдову вином, не переставая успокаивать ее теплыми словами:
— Помни, если признаешь правду, ничего плохого с тобой не случится, наоборот, огромную награду получишь на небе; но ты должна поступать строго по моим указаниям, ничего не скрывая.
Вскоре пришли capitano и брат Джузеппе. Падре Браккони приветствовал с надлежащим уважением,
