— Давай вернемся к делу, Фреддино. Когда ты придешь?
Вот честное слово, отправляться ко двору у меня не было ни малейшей охоты. Мои последние приключения в Лондоне не позволяли испытывать симпатий к аристократии…
— Может на следующей неделе.
— Завтра! Завтра к обеду, — решительно заявил приятель.
Этот тон был мне знаком. Тон людей, считавших себя лучше других, болезненно припоминающий, кто я такой, и какая пропасть отделяет меня от вершин социальной лестницы. И в такие моменты ничем была моя слава, ничем — изобретения и корреспонденция с первейшими умами Европы, словно они были подарками от сильных мира сего. Вновь, несмотря на признание за границей, я был человеком, родом из черни, наемным богомазом, светским развлечением, умником, открытия которого должны были служить исключительно забаве. Помню, как люди лорда Р., того самого лорда, у которого я гостил целый год, и с которым мы совместно вели исследования над природой химических соединений, высекли меня как собаку, когда стало известным чувство, которым дарила меня дочь вельможи, Генриетта… И мало помогло то, что благодаря заступничеству мадам де В. (это же сколько самоотречения стоил мне роман со старой кокоткой, называвшей меня "Mon petit-chien" (мой песик — фр.)), я получил во Франции патент на дворянство. Для людей из высшего общества я оставался homo novus. А наш Ипполито, сын проститутки и немецкого kleinе prinze (здесь, князька — нем.), мог сделать со мной все, что ему было угодно: вызвать в качестве поверенного, обсыпать милостями или же изгнать из Розеттины.
— Ладно, пускай будет завтра, к обеду, — махнув на все, сказал я.
Понятное дело, сложно назвать мою беседу с регентшей исследованием: физический контакт ограничился поцелуем кончиков ее пальцев, удивительно удлиненных, алебастровых, с просвечивающими голубыми жилками.
Мария была родом с севера, из края долгих зим и бородатых зубров, своей наполовину детской красотой она напоминала Венеру Боттичелли, для которой, как известно, моделью служила любовница самого Лоренцо II Великолепного.
Эрцгерцогиня могла похвастаться всего лишь двумя десятками весен и во всех отношениях представляла собой противоположность мужа, Ипполито, который от своего швабского папаши унаследовал красоту… скажем, умеренную: низкорослый, с короткой шеей, полноватый, зато на чрезвычайно худых ногах. Образ нашего повелителя дополняли выпученные обезьяньи глаза и тонкие, жестокие губы. Если бы я увидал где-нибудь в городе, то принял бы за простолюдина, но никак за суверена Розеттины и всего Предгорья. Воистину, раз уж это должен был быть сын Беатриче, то архангел, управляющий жизнью людской, отличился чрезвычайно желчным чувством юмора. Ипполито приветствовал меня чрезвычайно вежливо:
— О тебе, почтенный Альфредо, говорят, будто бы ты в городе самая крутая кисть!
— Стараюсь как можно лучше исполнять свою профессию, Ваше Светлейшество, — ответил я.
— Слышал я, маэстро, что ежели собаку нарисуешь, так нужно беречься и не касаться холста, ведь тварь и укусить может, — загоготал хозяин.
Мария покрылась багрянцем стыда.
— Вся современная Европа высоко ценит синьора Деросси как художника и философа, сказала она. Эрцгерцог несколько остепенился.
— Ну что же, шутки у меня, скорее, солдатские, — признал он, ковыряя у себя в ухе. — Короче, я тут задумал, что ты изобразишь меня как Марса, Бога Войны, что же касается супружницы моей, выбор оставляю тебе. Может быть Минерва или Веста, потому что для Венеры слишком уж она худа…
Лично я с охотой поспорил бы с этим его мнением. У принцессы была восхитительная фигура юной газели. Но свое место в ряду я знал. Потому, вместо того, чтобы спорить, я вежливо заметил:
— Если можно заметить, Ваше Светлейшество, то мне приходит на ум Диана Охотница, которая была известна грекам как…
— Артемида! — продолжила мою мысль Мария. — Я читала в вашей брошюре "О давних богах", что удивительнейшим образом культ ее через храм в Эфесе соединяет почитание, оказываемое Богородице, которая именно в этом городе и упокоилась, с традицией древнейшей Матери Богов, о которой упоминает Геродот, и вавилонской богини Астарты…
— Ваше Светлейшество читала Геродота? — изумленно воскликнул я.
— По-гречески только лишь в отрывках, полный же текст — в латинском переводе.
— Моя женушка человек ученый, — хвастливо вмешался Ипполито. — Хотя, как сказано в Писании: "Нет ничего хуже, чем умная книга в руках глупой женщины".
— Что-то не вспоминаю я подобной цитаты, — сказал я. — Это, случаем, не святой Павел в послании к эфесянам?
Ипполито покраснел, словно воришка, которого схватили на горячем.
— А ты, любезный, не цепляйся за слова, а только скажи, сколько времени займет у тебя работа над портретом, чего тебе для этого нужно, и сколько все это будет стоить?
Тем временем, по незаметному знаку, данному герцогиней, вошли распорядители, приглашая нас на обед. Черт подери, похоже, я сильно был необходим повелителю Розеттины и его супруге, раз светлейшая пара решила, что есть мы будет лишь втроем. Даже граф Мальфикано остался в прихожих. За столом эрцгерцог накинулся на еду, словно бы обедал впервые в жизни; зато Мария лишь символически ковыряла вилочкой жаркое, развлекая меня беседой. Меня чрезвычайно изумило то, что еще в Вильно она читала выдержки из моего труда "О природе человека".
— То был лишь предварительный подход к теме. Весьма далекий от совершенства.
Эрцгерцогиня поглядела на меня своими удивительными, цвета Mare Balticum, глазами.
— Неужто вы и вправду считаете, будто бы люди равны друг другу, несмотря на происхождение, положение и пол, а все тайны в мире можно углубить и разрешить людским разумом?
— Уже древние так твердили.
— Ты веришь всем тем Гераклитам, Протагорам или Демокритам, что желали видеть мир не в качестве творения богов, а только как комбинацию стихий, и они даже твердили, будто бы звезды — это всего лишь раскаленные камни?
— Тьфу, — Ипполито выплюнул под стол какой-то хрящик, к радости ждущих там собак. — А для меня подобные задумки отдают серой и адским огнем! — рявкнул эрцгерцог.
— Трудно сказать, будто бы я некритично им верю, моя госпожа. Мышление, как я его себе представляю, это постановка вопросов, и единственный путь к истине ведет через критическое сомнение, которое вовсе не должно означать отрицания, но согласие через синтез.
— Хорошо, но в мире, являющимся объединенным комплексом машин, разве нашлось бы место красоте, совершенству, любви? — спросила герцогиня.
Ансельмо ожидал меня с ужином, хотя и знал, что вернусь я после пира у эрцгерцога. Его пожирало
