– Кажется, молодому господину пора протрезветь, – вкрадчиво сказал старик Просперо.
Я и протрезвел. Стоял я, совершенно трезвый, на городской площади: сзади салун, прямо ратуша, справа парк, слева церковь – и слушал перезвон церковных колоколов.
Бом-бом.
Это не жилой дом и не улица.
Бом-бом.
Место, где собирается много людей.
Бом-бом.
Где поют самые чистые голоса.
Бом-бом.
Где страждущие ищут успокоения.
Ну да, конечно. Где же ему ещё быть, моему чемодану? Я усмехнулся и пошёл к церкви.
Внутри было пусто – мне сперва показалось, что вообще никого нет. Но потом я увидел девушку, склонившуюся перед образом Божьей Матери. Нехорошо мешать чужой молитве. Я хотел выйти из церкви, но девушка уже поднялась с колен, улыбнулась мне.
– Вечер добрый. Отец Пётр скоро будет. Ты исповедаться пришёл? – Она была худенькая, хрупкая, как подросток, но её голос был резкий, хрипловатый, словно прокуренный.
– Нет, я за чемоданом… – Глупо, конечно, но что поделаешь, если это правда.
Она не удивилась.
– А, так ты Дэвид? Я – Лукреция, – она протянула мне руку для крепкого мужского пожатия. На запястье у неё была татуировка – половинка солнца, якорь и буквы кириллицы: ЛУША. – Ох уж этот Феликс! Превратить дом Божий в камеру хранения! Совсем стыд потерял, спаси, Господи, его душу.
Она перекрестилась. Набожная девушка, однако. Или не набожная? Или не девушка? Или просто у меня паранойя?
– Так ты знаешь, где мой чемодан?
– Конечно, – Лукреция кивнула. – Он в исповедальне. Можешь забрать.
– Спасибо.
– Не за что. Я буду молиться о тебе.
Вот даже как… Я пошёл было в сторону исповедальни, но остановился.
– Лукреция, ты знаешь, зачем я здесь?
– Да, – ответила она просто, не отводя взгляда.
– И всё же будешь обо мне молиться?
– Но ведь тебе это нужно, разве не так?
– Помолись-ка лучше за своего Феликса! – сказал я в сердцах.
Она улыбнулась.
– Вы с ним так похожи… Словно одинаковые маски надели. Надеюсь, Господь вразумит вас. Обоих.
Похожи, значит? У меня все слова застряли в горле от возмущения. А когда способность говорить вернулась, то сказать уже было нечего. И некому – Лукреция ушла.
Снаружи чемодан был цел и невредим. А внутри? По идее, мой чемодан никто, кроме меня, не может открыть. Впрочем, по той же самой идее, мой чемодан никто, кроме меня, и поднять не мог, не говоря о том, чтобы утащить. Однако ж, вот, подняли, утащили…
Я взялся за ручку, почувствовал покалывание в пальцах. Идентификация прошла успешно. «Откройся», – послал я импульс. И чемодан открылся.
На первый взгляд, всё было на месте. Ряды разноцветных ампул, пистолет для инъекций, и оно – Оружие. Такое же, как то, из которого убили Глорию. И которое может уничтожить Феликса.
Вообще, убить их непросто. Выстрел уничтожил почти половину тела Глории, но она жила ещё восемь часов. И даже могла бы спастись, если бы кто-то из них – лучше всего дуал – сумел бы войти в резонанс с её полем. У Феликса не должно быть шансов – нужна полная ликвидация, это около десятка попаданий в цель.
Но ведь нужно ещё и попасть. А это тоже задача не из простых.
После модификации и трёх лет бесконечных тренировок я чувствовал себя Суперменом среди людей. Но они не люди. Старенькому Просперо понадобилось несколько скупых движений, чтобы поставить (или посадить?) на место разбушевавшегося меня. Феликс мог бы меня одним взглядом по барной стойке размазать, если бы пожелал. Не пожелал. Пожалел? Играл в благородство? Ничего, это ему тоже зачтётся – я подогревал в себе злость. Подогревалась она плохо.
В любом случае, я могу драться с ним на равных – несколько инъекций, и вполне сойду за одного из них. Ненадолго, правда, и не без последствий. Но разве меня волнуют последствия?
Во второй половинке исповедальни стукнула дверца, и я резко захлопнул чемодан.
– Ты желаешь исповедаться, сын мой?
– Ну… я… ну, вообще-то да… – сказать про чемодан у меня язык не повернулся. А, может, и в самом деле пришло время очистить душу.
– Я слушаю тебя, сын мой.
– Падре, скажи: жажда мести – это грех?
– Это целое полчище грехов, – голос священника был негромким и спокойным, шуршал, как вода. – Здесь и ненависть к ближнему своему, и гордыня, и неверие… По какому праву один человек может брать на себя роль судии другого? Уверен ли ты, что ты много лучше того, кому собираешься мстить? Если столь сильны его прегрешения, то не лучше ли уповать на Господа, который сам воздаст каждому кару по делам его?
– Но если Господь не спешит карать?
– А откуда ты знаешь об этом, сын мой? Или ты утверждаешь, что тебе известен замысел Божий? Может, кара Господня уже свершилась и она гораздо страшнее той, которую ты способен придумать?
Свершилась, значит? Я вспомнил лицо Феликса. Не ту шутовскую маску, а то настоящее, что я успел заметить за минуту до его ухода.
– Падре, ты говоришь о мести вообще или ты что-то знаешь про мою месть?
– Лушенька рассказала мне о тебе… – сказал отец Пётр после небольшой паузы. – И о Феликсе. И я скажу тебе, сын мой, – не губи свою душу местью. Тебе не заставить его страдать больше, чем он страдает сейчас…
– К чёрту его страдания! Не хочу об этом знать! – разозлился я, забыв о том, где нахожусь. – И вообще, они не люди! Разве может служитель Бога поддерживать таких чудовищ, как они?
Я осёкся. Они – чудовища. Глория – чудовище? Бред, просто бред! Но… Я лучше других знал, что они могут сделать. И что они делали… А впрочем, разве они совершали что-то такое, чего не совершали бы обычные люди? Кого же считать чудовищем?
– Я знаю, кто они, – голос священника был усталым. – И сам не раз спрашивал себя: правильно ли я поступаю, давая их душам приют? Тем более большинство из них не нуждается в этом приюте – в этом они так похожи на людей. Всё же думаю, я прав: путь к Господу открыт для каждого, кто хочет идти. Пусть и они идут с миром. И ты иди с миром. Научись прощать, Дэвид. Не позволяй маске ненависти прирасти к своей душе. Не ради Феликса – ради самого себя. Иначе как обрести тебе покой?
Прощать… Я
