– Ты что, ему же больно! – ринулся на помощь ангел.
Он тут же начал быстро ощупывать шкуру странного существа, дотрагиваясь до самых разных мест и приговаривая: «Больше не боли, и тут больше не боли…»
– У-уууы, – жалобно сказало чудовище.
Ангел растерянно обернулся к фее.
– Он хочет… домой. Ужасно, ужасно хочет домой. Может, мне за святым Георгием сходить?
Ольга Мареичева
Жарким августом
Отсюда все дворы как на ладони.
Этот, например. Маленький, наполовину заваленный всяким хламом, но сейчас, когда всюду зелень и листья, даже уютный.
Кусты почти скрывают домик: серая, почти плоская крыша, синие ставни, крашеное крылечко. Окна в позапрошлом году заменили на пластиковые, теперь они настойчиво требуют покрасить и стены.
Хозяин не спешит. Вечерами он сидит на крыльце, курит и пьет пиво. Иногда к нему прибегает дворняга – лохматая, бородатая и глупая. Он достает видавшую виды эмалированную миску, выливает в нее вторую банку с пивом и дворняга, шумно фыркая, лакает.
В прошлом году на крыльцо то и дело выбегала хозяйка – грузная, в цветастом платье или халате, – и принималась кричать: сам пьешь, еще и пса спаиваешь. В этом ее что-то не видно. Пивом собаку хозяин поит редко, хотя она исправно прибегает и виляет хвостом: не поделишься? Треплет по мохнатой голове, иногда плещет в миску чуть-чуть, но чаще просто гладит.
Он и сам пива пьет меньше. А курит много, раньше столько не курил.
Следующий двор – уже настоящий сад: четыре яблони, качели и столик с двумя скамейками. Иногда здешние жильцы тут ужинают. Ужинали. Год назад прямо за ними – там раньше был пустырь с травой, кустами и борщевиком в человеческий рост, – начали строить новые дома. Хорошенькие, чистые, в два этажа, с огромными окнами и балконами, на которых тоже можно ужинать, пить чай или пиво.
Их еще даже не достроили до конца, но в той половине, которую закончили, кто-то уже ночевал, отмывал новое жилье, вешал занавески. И на балконах толпились – курили, устраивались поудобнее, расставляли столики и крепили к перилам цветочные ящики.
Домики потускнели и съежились, но еще жили. А вот сзади все уже рушилось.
Старая пятиэтажка, которая долгие годы высилась над всеми этими домами-садами-сараями лишилась дальней стены, бесстыдно выставив наружу все оголенные перегородки, остатки обоев, пола, даже какую-то оставшуюся мебель. Постепенно, кусочек за кусочком, она теряла и их. Целыми днями шумело, грохотало, сыпалось и рушилось.
Но ее стена пока держалась. Даже трещин не было. И Мара держалась – что еще оставалось делать?
Голова у нее была огромная и круглая. Прическа – гладкая: короткие волосы, челочка. Никаких отдельных прядей, будто шапку надела. Маленькое платье-треугольник, из-под него виднелись ножки в полосатых чулках и смешных ботинках.
И руки смешные. Мара раскинула их, словно стараясь обнять все, что видела. Они были не так велики как лицо, но больше ног. Ладони ей нарисовали серыми, а растопыренные пальцы походили на грибы, тоненькие грибочки с круглыми шляпками. Впрочем, с художников сталось бы именно грибы нарисовать.
– Улыбочка у нее… – покачал головой приятель художников, когда они, гордые и перемазанные, продемонстрировали свою работу.
Мара улыбнулась еще шире. Ей нравилось улыбаться.
– Ага, на все тридцать два… – кивнул парень.
– На все сорок четыре, – поправила его девушка, – сама вырисовывала.
На самом деле зубов было сорок три, художница ошиблась. Но Мара все равно радовалась. Лицо у нее, в отличие от рук, было оранжевым, глаза – фиолетовыми, поэтому сначала фиолетовым казалось все вокруг, только потом она научилась различать другие краски. О губах художники долго спорили, наконец, сделали их лиловыми, а по контуру еще и обвели черным.
А зубы нарисовали белыми, хотя и мелковатыми. Зато много.
– На вашем месте, – покосился приятель в сторону садов и домиков, – я б отсюда валил.
– Ну и вали, – беззаботно отозвалась девушка, – вытаскивая из рюкзака термос и пакет с булочками, – не держим.
– Мне-то что, я на вас кивну… честно, не хотел бы я утром выйти на крылечко, а на меня смотрит такое.
– А то грязная стена лучше была! – пожал плечами парень-художник. Он растянулся на крыше небольшого строения, на которой они с подругой и топтались последние дни, вырисовывая Мару. Девушка села рядом, с пластиковым стаканом и булочкой.
– Гад ты, – ласково сказала она критику, – мы старались…
А Мара летела в едва намеченном пятнами и контурами облаков небе над настоящей крышей, где тусили художники, над покосившимися домиками, садами и всем кварталом. Ей было радостно.
В первый год ее навещали.
Жильцы не ругались, хотя хозяйка из дома где столик в саду и бурчала: «Ну и рожа». Но она тут почти и не жила – так, появлялась квартплату забрать. В дом въехала целая команда молодых девушек и парней, похожих на тех, кто рисовал Мару. Они радостно фотографировали ее на телефоны и лезли на крышу, чтобы запечатлеть себя прямо под ее улыбкой. Потом крыша провалилась, фотографировали только снизу.
Дед с пивом улыбался в ответ, иногда – особенно если не выпивал в тот день с собакой, – поднимал банку в ее сторону, словно предлагая тост. Его жена, кажется, вообще не обращала внимания на картину.
Иногда художники пробирались в дом, бродили по этажам и рассуждали, что неплохо бы тут все выкупить, устроить театр и мастерские, а внизу – кафе. Или пивную с крафтовым пивом. Маре очень хотелось развернуться и посмотреть в другую сторону, внутрь дома – но не получалось. Ничего они не выкупили и не устроили – просто перестали появляться, и все.
Приходили другие люди, их Мара не любила. Она боялась, что они разрисуют ей лицо. На небе и облаках уже появились какие-то метки.
Однажды, когда такой человек уже нацеливался баллончиком на ее щеку, она сумела клацнуть зубами. Человек дернулся, завопил и рухнул сквозь полуразваленную крышу на чердак пристройки. Кажется, ничего плохого с ним не случилось: даже спустился вниз сам и по улице сам пошел, едва прихрамывая.
– Опять кто-то на крышу лазал? – нахмурилась хозяйка домика с садом, принимая плату у жильцов и поглядывая в сторону заброшенной пятиэтажки, – вы что ли… Вы это кончайте, там же костей не соберете.
– Не, мы не рисуем, – ответил жилец, заинтересованно разглядывая Мару, – а эти уже не ходят, у них где-то возле вокзала теперь место. Что у нее с лицом?
– И так-то рожа была – прости господи, а теперь…
На крыльцо вышла молодая рыжеволосая женщина, прищурилась, вгляделась в роспись.
– Отсырела? – неуверенно произнесла она.
Мара сделала усилие и снова расплылась в улыбке. Женщина вздрогнула, пробормотала «показалось».
С того дня Мара усиленно училась держать лицо. В солнечный день она улыбалась широко и открыто, в дождливый ее улыбка становилась меланхоличной. Глазами тоже, как оказалось, можно было двигать –
