Через месяц она научилась двигать руками. Пальцы-грибы то смыкались вместе, то растопыривались. Как-то ей удалось сделать по-настоящему приветственный жест, дед с пивом, похоже, это заметил и помахал в ответ.
– Допился, – вздохнула хозяйка, – совсем спятил.
Ворча, она ушла в дом, а дед подмигнул Маре и уже привычно поднял банку с пивом. Дворняга возмущенно гавкнула.
Тем временем во втором домике окна зажигались все реже. В конце октября жильцы съехали. Соседям – хозяйке и пивному деду, – они сказали что-то вроде «удобства, сами понимаете… ну да, дешево». «Снесут тут все! – вздохнула хозяйка, – строят, строят…» Дед буркнул: «Раньше они меня вынесут!». Собака с ним согласилась.
Рыжеволосая вежливо кивала, а сама то и дело поглядывала на Мару, словно ожидая подвоха. Мара старалась улыбаться как можно безмятежнее и глядела вдаль, туда, где уже готова была площадка для новых домов, а за нею городились один на другой синие блок-контейнеры. И все же не получилось: их глаза – нарисованные фиолетовые и живые, серо-зеленые, словно вода в застоявшихся лужах, – встретились. Женщина поежилась и быстро прекратила разговор. «Поехали!» – бросила она спутнику.
Их друзья исчезли еще раньше – в гости приезжали, а жить здесь перестали уже давно. Хозяйка вздохнула и повесила на дверь висячий замок.
Зимой свет зажигали только в домике пивного деда. На улице фонари, а дальше, по левую руку, сплошь темнота. В черном небе пролетали самолеты с яркими огнями, Мара им завидовала и жалела, что художники в ее небе ничего подобного не нарисовали.
Потом пришла весна. А за ней – лето.
Блок-контейнеры, в которых жили люди в касках, переехали на другую сторону дома. Видеть их Мара больше не могла, но знала, что они – там. Дом окружили забором, теперь сюда никто не лез.
В июле обрушили почти половину, а потом работа опять застопорилась. Люди бегали возле дома, что-то обсуждали. Кажется, размышляли: не сохранить ли дом, хотя бы частично.
Приходили к пивному деду. Он упрямо качал головой. Вечером опять выпивал с дворнягой, курил и на Мару не глядел.
К этому времени она научилась разминать не только руки, но и ноги. Очень хотелось перевернуться ногами вниз, например, встать, а не летать среди облаков. Но места на стене уже не оставалось.
Однажды она все же попробовала. Нога повисла в воздухе – и в этот миг ее увидел кто-то из строителей. Ногу Мара тут же подобрала, строитель потер лоб и решил, что померещилось. Жара, усталость… Было действительно жарко.
Затишье длилось почти до августа. В начале месяца пригнали еще техники, люди засуетились еще больше, опять кто-то решил поговорить с пивным дедом. На сей раз тот был невежлив, орал так, что лицо побагровело, а потом выпил с дворнягой целых четыре банки: одну – собаке, три выдул сам.
Дом рушился. Мара вздрагивала, кусала от бессилия губы, не заботясь уже о том, как будет выглядеть картина. От ударов у нее в животе все переворачивалось… хотя, о чем она? У нее живота-то не было, одно платье. Маленькое, треугольное, зеленое в оранжевую, под цвет лица, крапинку.
И вот уже лишь одна стена, да и та не целиком, высится над руинами. И трещина – пока еще тонкая, но уже уверенная, наглая, – тянется к Маре, желая перерезать ее надвое, разорвать, разломить и саму Мару, и нарисованное небо, и весь ее мир.
Когда трещина добежит до огромной оранжевой головы, наступит боль. Когда она вопьется в глаза, Мара ослепнет. И не увидит ни новых домов, ни старых садов.
Хотелось зажмуриться, но этого делать Мара не научилась. Ей и век не нарисовали – просто глаза и ресницы-бревнышки.
Она была готова встретить последний удар – и осыпаться грудой обломков кирпичей и крошек штукатурки, – но внезапно все стихло. Строители засобирались на отдых.
Наступила последняя ночь.
Трещина, чертова трещина, то ли спала, то ли с нетерпением ждала утра, чтобы успеть рвануть вперед, перерезая Мару еще до того, как рухнет стена и погребет их обеих. Мир был все еще жарок, но понемногу остывал. Небо налилось густой синевой, в доме пивного деда сиротливо светилось окошко, затянутое вязаной занавеской. На балконе нарядного нового дома курила и смеялась компания людей, чем-то похожих на художников, или прежних обитателей дворика-сада.
Потом они угомонились. И дед лег спать, и дворняга – летом ее выпускали во двор, – улеглась на половичок и, кажется, дремала.
Завтра Мары не станет. Как уже не стало дома. Кусок стены – не в счет.
Она смотрела в темноту и думала – останется ли все это? Может и их не будет?
Вдруг все есть пока она смотрит на мир своими нарисованными глазами, а как только уйдет – уйдут и они?
Но исчезли же люди из дома с садиком, и хозяйка пивного деда, и борщевик, и пустырь. А она все равно здесь, она есть…
«Это ненадолго!» – ядовито шепнула трещина. Гадина все же не спала.
Мыслей было много, они путались, и даже в такой большой голове, как у Мары, им было тесно. Но откуда-то изнутри – да не было у нее никакого «внутри»! Она же плоская, как всякая картинка! – поднималось злое и нестерпимо яркое, то, что невозможно нарисовать, даже если делать это много старательнее, чем сделали художники, зачем-то придумавшие Мару и оставившие ее здесь. То, что родилось сейчас в ее голове, платье, заменявшем туловище, в ее глазах и руках-грибах, густело, плотнело и, наконец, родилось, вырвалось наружу из нарисованного рта с сорока тремя зубами. Рот Мары, уже не растянутый в улыбке, а округленный, распахнутый на полстены, исторг всего три слова… Мара не думала, что ей удастся заговорить, она и не пыталась ни разу, но вышло с первой же попытки.
Мара закричала:
– Я не хочу!
…Дворняга вздрогнула, подскочила и разразилась оглушительным лаем. Зажегся свет, дед что-то проворчал, открывая дверь. Собака, поджав хвост, рванула внутрь. Еще с минуту свет горел, потом опять настали темнота и тишина.
Трещина рванула вперед, но опоздала.
Руки свободны. Мара раскинула их, словно хотела обнять весь мир.
Ноги тоже. Оказалось, переворачиваться необязательно – лететь можно и в настоящем небе, не только в нарисованном. Платье трепетало, словно лист на ветру. Мара боялась, что ноги оторвутся, но они хорошо держались под платьем-треугольником. Прическа немного растрепалась и уже не смотрелась ровной шапочкой.
Мара поднялась так высоко, как могла и парила над городом. Она увидела, наконец, что было за домом, и за другими домами, и за деревьями. Город оказался куда больше, чем она думала, он светился множеством огней, а в небе – намного выше Мары, она и не знала, что небо
