Мара вздохнула и вдруг зажмурилась – веки у нее теперь тоже были, – пытаясь прогнать слезу, уже катившуюся по щеке. Она всхлипнула, а затем расхохоталась, поняв внезапно, что ее рот не опускается уголками вниз, а просто кривится в плаче, как и у всех на свете.
Юлия Сиромолот
За пределами полей
– В пути я! Занемог! И все бежит, кружит мой сон! По выжженным полям!!!!
Это точно Сато. Он у нас любитель старинной поэзии. Прекрати орать, ну прекрати же. Но Сато не остановить. А поля вокруг действительно выжженные, и жарко невыносимо, и дышать тяжело.
И еще грохот этот. Мы вообще где? Бух-бух-бух-бух! Бух-бух-бух! И пахнет гарью, дымом, горячим железом. Завод какой-то, что ли?
«Полям! По-лям! По-лям!» – кричит Сато, или это голос его отдается в каком-то гулком помещении.
А сверху, гудя, жужжа и клацая, надвигается что-то, и я слышу, что клацанье и жужжание – это, черт бы его разобрал, «Болеро», я его ненавижу, его адски тяжело делать, какая же это дурь Сато в голову пришла, я знаю, что это про завод, но чтобы прямо на завод нас притащить…
Потому что сверху – это металлургический ковш. Над ним зарево, пар, а я стою и не могу двинуться с места.
Ковш поворачивается, и розовая слепящая пена… прямо ко мне… на меня…
(кричит, просыпается)
– Ты кричишь…
– Кошмар снился…
– Вставай. Пойдем. Лучший способ избавиться от кошмаров – это работать.
А, ну да. Я же на сборах. А этот чувак – это… черт, имени не помню… Эрл? Айк? Короткое имя какое-то, очень смешное – не выговорить, как будто подавился. Кэп. В общем, это кэп, старший. И тут же я начинаю понимать, до чего у меня все болит. Болит левое колено. Ноет стопа, тоже левая – там трещина в плюсне, которая никак не заживает толком. Заживет она при таком режиме, конечно. Справа дает себя знать ахилл. Как я тогда испугался… как…
– Ты что? Ну, пойдем.
С кэпом не спорят. Я сажусь, тру глаза, зеваю и дрожу спросонок. Ночь на дворе… наверное – потому что темно и потому что я же спал… Спал и мне снилось…
Нет. Не хочу.
– Сразу жесткие надевай, – Айк подсовывает ногой мои туфли.
Обуваюсь, встаю, охаю.
– Да ну, ругайся, – говорит Айк. – У нас можно.
Я ругаюсь. Я матерюсь, как сапожник, пока мы пробираемся с ним в потемках – почему тут так темно? Мы вообще куда с ребятами собирались ехать? Сюда, что ли?
– Стой, – говорит Айк. – Тут замок. У тебя должна быть карточка.
Я сую руку в карман куртки. Там нет карточки. Разве что картонка. Квадратная картонка – бирдекель, под пиво. Из «Стоптанного каблука», с двумя танцорами на обороте. Ну да. В «Каблуке» мы все и сидели, потому что новости были хорошие, и мы все туда пошли… Что же за новости? Про эти вот сборы, что ли? Да нет, вроде же про «Непростые танцы» – что нас туда берут, а сборы… Что же мы там пили такое, что у меня в голове такой кавардак? Свет вроде бы разгорается, и я вижу Айков профиль – острый нос, подбородок, красноватый огонек в глазах. У него в кулаке зажигалка. Скорее всего. У людей огонь ведь прямо из пальца не бывает…
– Извини. Хозяйство то еще. Ничего лишнего.
Он берет декель и сует его, словно электронную карточку, куда-то в сплошную темноту. Наверное, в замок. Проводит, как пропуском, и что-то открывается. У меня от холода зуб на зуб не попадает, и как я буду работать сейчас, у меня же мышцы просто каменные.
А из двери и вовсе тянет Арктикой.
Как из холодильника.
– Иди, – говорит Айк. – Ну, чего стоишь столбом?
Я на сцене с шести лет. Я видел всякие. Но такой – ни разу. То есть, собственно, я вообще ничего не вижу. Полы черные. Стены черные. Наверное. Потому что их не видно. Вижу только яркое красное пятно света – луч сверху, но прожектора тоже не видать. Только красное пятно на черном.
Айк выходит откуда-то сбоку – клац-клац-клац, на нем тоже жесткие туфли, и мне кажется, что подковки выбивают мелкие голубые искры, и за ним через черное к красному тянется дорожка – бело-голубая, серебряная.
А у меня ужасно кружится голова. Очень сильно. Никогда больше не буду пить ничего, кроме воды. Я боюсь высоты, а тут почему-то кажется, что под ногами пустота.
– Воды тоже не будешь, – отзывается Айк (я что, вслух думаю???). – Вот народ пошел, ну, мы работаем или нет?
– А… а разминка же? А остальные где?
– Остальные будут. Разминка… ну, вот тебе разминка. Сделаешь так, как я?
И достает откуда-то шарик. Ну, шарик такой, как для пинг-понга. На веревочке. И начинает понемногу раскачивать его. Как маятник.
Я все еще стою там, где он меня оставил – у двери, что ли? Там нет никакой двери, потому что ее нет. Я стою на пустоте и меня знобит. А там, впереди, невысокий парень в черном раскачивает шарик на веревочке. Сильнее, сильнее. И вдруг слегка отпускает его, и шарик цокает.
И он ударяет носком в пол, которого я не вижу. И переступает с носка на каблук.
Шарик цок.
Каблук, носок.
Цок-цок.
Каблук-носок.
И тут я понимаю, что музыки нет и не будет, а будет вот это. Айк разговаривает сам с собой – сам себе задает ритм этим шариком, и сам же отвечает.
Шарик цокает быстрее, подковки тоже. Та-та-там, та-та-там, та-та-там, там-там. Айк почти не двигается, только шариков теперь два, и они летают еще быстрее – шарики и ноги, шарики и ноги, и я вдруг понимаю, что у Айка два красных, огненных крыла, а он вдруг делает шаг и, не сбавляя ритма, окруженный этими струнами, крыльями, красным светом и огнем – идет прямо на меня.
А я не могу уйти.
Он идет, соблюдая ритм: два шага – пауза (цок-цок-цок-цок) – два шага – пауза… он идет, а из-под ног его тянется серебряный след и не гаснет, и шарик тоже оставляет следы, и весь узор я вижу – он как кружево. И шарики все ближе и ближе, и я уже в их орбите, и меня больше не трясет, и мышцы не тянет, и вокруг меня больше нет пустоты – все заполнено шариками и струнами, жужжанием и щелканьем. Айк встряхивает головой, и капельки пота разлетаются вокруг – там где-то они замерзают, там, снаружи, а здесь это просто жидкий огонь… жидкий. Огонь.
– Ну? – он переводит дыхание. И протягивает мне шарик на веревочке. – Ну? Ты тоже так можешь.
Я знаю, что
