– К чему же это привело? – спросил я.
– А вот к чему. Сгибаясь под страшным бременем ненужного производства, люди стали смотреть на труд и его плоды только с точки зрения непрестанного стремления затрачивать возможно меньший труд на каждое создаваемое изделие и в то же время производить возможно больше изделий. Этому «удешевлению производства», как тогда говорили, приносили в жертву все: радость труда, элементарные удобства рабочего, его здоровье, питание, одежду, жилье, его отдых, развлечения и образование. Короче говоря, вся жизнь рабочего не весила и песчинки в сравнении с этой драгоценной необходимостью «дешевого производства» предметов, большую часть которых вовсе не стоило и производить. Нам говорят, – и мы должны этому верить, так неопровержимы многочисленные свидетельства, – что даже богатые и влиятельные люди, хозяева этих несчастных горемык, мирились с жизнью среди таких зрелищ, звуков и запахов, от которых отшатнулся бы с отвращением всякий нормальный человек. Богачи шли на это, лишь бы поддержать своими капиталами описанное мною безумие! Все общество, в сущности, было в пасти этого прожорливого чудовища, «дешевого производства», созданного мировым рынком.
– Боже мой, – сказал я. – К чему же это привело? Неужели ум и изобретательность людей не преодолели в конце концов этот хаос нищеты? Разве они не могли насытить мировой рынок и затем придумать средства, как избавить себя от ужасного бремени излишнего труда?
Хаммонд горько улыбнулся.
– Пытались ли они? – сказал он. – Я и в этом не уверен. Вы знаете старую поговорку: «Жук привык жить в навозе». А тогдашние люди, безусловно, жили в навозе, как ни был он им неприятен.
Эта оценка жизни девятнадцатого столетия ошеломила меня.
– А машины, дающие экономию в труде? – неуверенно пробормотал я.
– Ну, знаете ли! – воскликнул он. – Машины, экономящие труд? Да, они были созданы, чтобы «экономить труд» рабочих (или точнее – сохранять их жизнь) применительно к одному продукту производства, но лишь с целью использовать труд тех же рабочих, вернее – растратить его, на производство другого – обычно совершенно бесполезного – продукта. Все старания удешевить труд приводили к увеличению бремени труда. Аппетит мирового рынка рос по мере еды. Страны, находившиеся в кругу цивилизации (иначе говоря – организованной нищеты), были наводнены товарами, которых не мог поглотить рынок. Тогда, щедро пуская в дело насилие и обман, начали «открывать» для рынка страны, находившиеся вне сферы его действия. Этот процесс «открывания» кажется странным тем, кто читал заявления людей того времени, не зная их практической деятельности. Этот процесс показывает нам с худшей стороны великий порок девятнадцатого века: лицемерие и ханжество, к которым прибегали, чтобы сложить с себя ответственность за чудовищную жестокость. Когда цивилизованный мировой рынок облюбовал страну, еще не попавшую ему в когти, всегда находился какой-нибудь вымышленный предлог: либо уничтожение рабства, менее жестокого, чем рабство капиталистическое, либо распространение религии, в которую ее проповедники уже сами больше не верили, либо «спасение» какого-нибудь отчаянного авантюриста или маньяка, чьи злодейства навлекли на него гнев туземцев «варварской» страны. Как говорится, всякая палка хороша, чтобы побить собаку. И вот находился какой-нибудь дерзкий, беспринципный, невежественный искатель приключений (найти такого – задача нетрудная в эпоху всеобщей конкуренции), которого подкупали для «создания рынка». Этот субъект ломал традиционный общественный строй в обреченной стране и орудовал так, что людям свет становился не мил. Он навязывал туземцам товары, в которых те не нуждались, отбирал «в обмен», как называлась эта форма разбоя, их естественные богатства и таким образом создавал «новые потребности». Для удовлетворения их и для получения права на жизнь при новых хозяевах беспомощные туземцы вынуждены были продавать себя в рабство беспросветного труда, чтобы иметь на что купить жалкие продукты «цивилизации». Ах, – сказал старик, указывая в сторону музея, – я прочел много книг и статей, рассказывающих действительно страшные вещи о том, как цивилизованный мир (мир организованной нищеты) поступал с нецивилизованным. Например, о том, как британское правительство намеренно отправляло неугодному ему племени краснокожих в качестве великолепного подарка одеяла, зараженные оспой, или как отравлял жизнь африканцам человек по имени Стэнли[57], который…
– Простите меня, – перебил я, – но, как вы знаете, время не терпит, и я хотел бы по возможности придерживаться основной линии нашей беседы. Я хочу спросить вас о качестве тех товаров, которые производились для мирового рынка. Надо думать, что люди, столь искушенные в производстве этих товаров, делали их хорошо?
– Качество! – сухо повторил за мной старик, недовольный тем, что его прервали. – Как могли они заботиться о таких пустяках, как качество сбываемых товаров? Лучшие из этих товаров были посредственны, худшие же представляли лишь слабое подобие требуемых предметов. Их никто бы не брал, если бы мог найти что-нибудь другое. В те времена говорили шутя, что вещи изготовляются для продажи, а не для употребления. Вы, человек с другой планеты, можете понять эту шутку, но наши люди ее не понимают.
– Как? – удивился я. – Неужели все, что изготовлялось, было скверно?
– Не совсем так, – ответил старый Хаммонд. – Один вид изделий был очень хорош: это – машины, которые употреблялись для производства различных товаров. Обычно эти машины изготовляли чрезвычайно тщательно, и они превосходно выполняли свое назначение. Таким образом, можно сказать, что великим достижением девятнадцатого века было создание машин, этого чуда изобретательности, труда и терпения, используемого для производства безграничного множества бесполезных вещей. Впрочем, владельцы машин не смотрели на выпускаемые ими товары как на материальные блага, а только как на средства для личного обогащения. Единственной проверкой качества было – находит ли товар сбыт.
– И люди мирились с подобным порядком? – спросил я.
– Да, некоторое время, – ответил Хаммонд.
– А потом?
– А потом произошел переворот, – сказал, улыбаясь, старик, – и девятнадцатый век увидел себя в положении человека, у которого во время купанья украли платье, отчего ему пришлось голым идти по городу.
– Вы очень жестоки к несчастному девятнадцатому веку! – заметил я.
– Конечно, – ответил он – я
