К вечеру, просидев большую часть дня в своей комнате, я отправился в сад походить. День был пасмурный; в тихом, теплом воздухе пахло осенью. Я был недалеко от рытвины и войдя в подземную комнату, сел там.
«Вот где мой дом, – подумал я. – Я останусь здесь, я отсюда не выйду».
Я искал себе поддержку в знакомой обстановке и испытывал грустное утешение, воскрешая прошлое и вызывая в воображении тени и лица тех, которые меня окружали в моей прошлой жизни. Более ста лет звезды глядели со своей высоты на могилу Юдифь Бартлетт и на могилы всего моего поколения.
Прошлое было мертво и придавлено тяжестью целого столетия, а из настоящего я был исключен. Для меня не находилось нигде места. В сущности, я был ни мертвый, ни живой.
– Простите, что я пошла за вами!..
Я оглянулся. Юдифь стояла в дверях подземной комнаты, она улыбалась мне, а в глазах ее было столько сочувствия…
– Прогоните меня, если я вам в тягость, – проговорила она, – мы заметили, что вы расстроены, а помните, вы обещали мне сказать, если вас что-нибудь встревожит, но вы не сдержали слова.
Я встал и подошел к двери, стараясь ей улыбнуться, но, вероятно, улыбка у меня не вышла, потому что при виде ее, такой очаровательной, прелестной, настоящая причина моего отчаяния вспомнилась мне с новою силою.
– На меня просто нашла тоска одиночества, – начал я. – Но приходило ли вам в голову, что мое положение до того исключительно, что для выражения его пришлось бы придумать совсем новые слова?
– Не говорите этого, не думайте этого! – воскликнула она со слезами на глазах. – Разве мы не ваши друзья? Это ваша вина, если вы не хотите, чтобы мы ими были. Вы не должны себя чувствовать одиноким.
– Вы бесконечно добры ко мне, – продолжал я, – но неужели я не знаю, что вами руководит только сострадание, правда сердечное сострадание, но все-таки только сострадание. Было бы безумием с моей стороны не понимать, что я не могу казаться вам таким же человеком, как люди вашего поколения, что я для вас неведомое существо, выброшенное на берег неизвестным морем, существо, отчаяние которого трогает вас, несмотря на все его смешные стороны. Я был настолько безумен, а вы настолько добры, что думал забыть все это и надеялся, что могу, как говорится, акклиматизироваться в новом столетии и считать себя наравне с другими окружающими вас. Но из проповеди мистера Бартона я узнал, как напрасны были такие мечты, какою громадною должна казаться вам пропасть, разделяющая нас.
– О, эта несчастная проповедь! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Я так не хотела, чтобы вы ее слышали. Что он о вас знает? В старых, заплесневелых книгах он читал о вашем времени – вот и все. Зачем вы обращаете на него внимание, зачем придаете значение его словам? Разве вам все равно, что мы, которые спасли вас, относимся к вам иначе? Неужели то, что он думает о вас, он, который вас никогда не видал, для вас имеет более значения, чем то, что мы о вас думаем? О, мистер Вест, вы не знаете, вы не можете себе представить, что я чувствую, зная ваше горе! Это не может так длиться. Что могу я сказать вам? Как могу я убедить вас, насколько наши чувства к вам далеки от того, что вы думаете?
Как и прежде, в тот другой кризис моей судьбы, она беспомощно протянула ко мне руки, и, как тогда, я схватил их, сжал в своих руках; грудь ее высоко поднималась от волнения, в пальцах ее, которые я крепко сжал, чувствовалась легкая дрожь, говорившая о глубине ее чувства. На лице ее сострадание превратилось в какую-то божественную злобу на обстоятельства, которые делали ее бессильною. Женское сострадание вряд ли было когда-нибудь прелестнее олицетворено. Ее красота и доброта меня совсем смягчили, и мне казалось, что самым подходящим ответом было бы сказать ей правду. Положим, у меня не было ни капли надежды, но я не чувствовал и страха, что она рассердится. В ней было слишком много сострадания. И я сказал ей:
– С моей стороны, может быть, и неблагородно не довольствоваться вашей добротой, но неужели вы слепы и не видите, отчего ее мало для моего счастья? Разве вы не знаете отчего? Оттого что я, безумный, люблю вас!..
При моих последних словах она вся вспыхнула и опустила глаза, но не сделала никакого усилия, чтоб освободить свои руки из моих; она простояла так несколько минут, затем покраснела еще более и со светлой улыбкой на устах подняла на меня глаза.
– Вы убеждены, что вы сами не слепы? – проговорила она.
Вот все, что она сказала, но этого было достаточно – я понял, как это ни казалось невероятным, что лучезарная дочь золотого века чувствовала ко мне не одно только сострадание, но и любовь. Я тоже верил, что нахожусь под влиянием какой-то блаженной галлюцинации, хотя держал ее в моих объятиях.
– Если я не в уме, – воскликнул я, – оставьте меня в этом состоянии!
– Вы обо мне должны думать, что я сошла с ума, – прервала она, освобождаясь из моих объятий, лишь только я прикоснулся к ее устам. – Что должны вы думать обо мне – я бросилась в объятия человека, которого знаю всего неделю! Я не думала, что вы так скоро догадаетесь, в чем дело, но мне так было вас жаль, что я не помнила, что говорила. Нет, мы не должны быть близки, прежде чем вы не узнаете, кто я. Когда вы это узнаете, то перестанете думать, что я внезапно влюбилась в вас. Когда вы узнаете, кто я, – вы поймете, что я не могла не влюбиться в вас с первого взгляда и что ни одна девушка с самыми лучшими, возвышенными чувствами на моем месте не могла бы отнестись к вам иначе.
Можно себе легко представить, что я не прочь был бы послушать ее несмелые признания, но Юдифь решила, что между нами не должно быть ни одного поцелуя, покуда она не будет вне всякого подозрения относительно слишком быстрого призвания в любви, и мне было предложено последовать домой за моей прелестной загадкой. Дойдя до комнаты, где была ее мать, которой она что-то шепнула на ухо, Юдифь быстро скрылась, оставив нас вдвоем. Как ни удивительно было все пережитое, но мне предстояло услыхать еще нечто более удивительное. От миссис Лит я узнал, что Юдифь праправнучка моей утраченной любви – Юдифи Бартлетт. Последняя, в продолжение четырнадцати лет, оплакивала меня, затем вышла замуж по рассудку; у нее был сын, и этот сын был
