И он отравлял ее медленно, но верно — ядом более тонким и коварным, чем яд в кольце Чезаре Борджиа, — ядом, растворенным в его глазах. Взглядом он вытягивал из нее жизнь, опустошал вены, замедлял биение ее сердца. Ему не нужна была медленная отрава, иссушающая плоть, или чудовищные яды, от которых сгорает мозг, ибо его ненависть была тем ядом, что он изливал на белое тело жены в ожидании мига, когда оно будет больше не в силах удерживать освобожденную душу. Он с ликованием наблюдал, как с уходом лета жена становилась все слабее и слабее: каждый день, каждый миг она отдавала дань его глазам, а когда осенью с ней дважды случились длительные обмороки, напоминавшие каталепсию, он усилил натиск своей ненависти, чувствуя, что конец близок.
Однажды вечером, в час серого зимнего заката, жена прилегла на кушетку в темной комнате, и он понял, что она умирает. Доктора ушли со смертью на губах, и они остались одни. Он сидел у окна и смотрел на Парк Печальных Фонтанов; жена подозвала его к себе.
— Твое желание исполнилось, — сказала она. — Я умираю.
— Мое желание? — пробормотал он, разводя руками.
— Тише! — простонала она. — Думаешь, я не знаю? Днями и месяцами ты высасывал из моего тела жизнь, вбирал ее в себя, чтобы выплеснуть на землю мою душу. Днями и месяцами я была здесь с тобой; ты видел, что я молила о пощаде. Но ты оставался непреклонен, и вот твое желание исполнилось, ибо я умираю. Да, оно исполнилось, и мое тело умрет. Но душа моя не может умереть. Нет! — воскликнула она, приподнимаясь на подушках. — Моя душа не умрет, но будет жить, и ей будет дарован всевластный скипетр звездного огня.
— Жена моя!
— Ты хотел жить без меня, но этого не будет. В долгие ночи, когда луна прячется за облаками, в пасмурные дни, когда солнце светит так тускло, я буду рядом с тобой. Не пытайся скрыться от меня в пропастях хаоса, прорезаемого молниями, и на вершинах высочайших гор. Ты связан со мной навсегда, ибо таков договор, что я заключила с Князьями Смерти.
В полночь она умерла, а через два дня гроб с телом увезли в разрушенное аббатство и там предали земле. Удостоверившись, что жену похоронили, он покинул Парк Печальных Фонтанов и уехал в дальние страны. Он побывал в самых неизведанных и диких уголках земли; месяцами жил на берегах арктических морей, был участником трагических и варварских событий. Он приучил себя к зрелищу насилий и жестокости: мучениям женщин и детей, смертной агонии и страху мужчин. Вернувшись после многих лет странствий, он поселился в доме, откуда видно было разрушенное аббатство и могила жены и был такой же эркер, в каком они некогда сидели, глядя на Парк Печальных Фонтанов.
Здесь он проводил дни, грезя наяву, здесь проводил бессонные ночи, окрашенные кошмарами и чудовищными, грозными видениями. Перед ним реяли изможденные, ужасные призраки; в комнате восставали залитые холодным светом руины городов, в ушах звучал топот отступающих и атакующих армий, лязг оружия, громыхание начинающейся войны. Его преследовали видения женщин, моливших о милости; они тянулись к нему просящими руками — всегда женщины — и порой были мертвы. А когда наконец приходил день и его глаза обращались к одинокой могиле, он одурманивал себя восточными наркотиками и впадал в долгое забытье, иногда бормоча отрывки из многогранных, благозвучных, успокоительных стихотворений в прозе Бодлера или туманные созерцательные фразы сэра Томаса Брауна[39], пронизанные сокровенными тайнами жизни и смерти.
Однажды ночью, когда луна была на ущербе, он услышал за окном странное царапанье; распахнув окно, он ощутил тяжелый затхлый запах, какой бывает в склепах и катакомбах с гробницами мертвых. Затем он увидел жука — отвратительного, фантастически огромного; жук приполз, как видно, с кладбища, вскарабкался по стене дома и теперь расхаживал по комнате. Затем, с завидной быстротой, жук забрался на стол, стоявший возле кушетки, на которой он обыкновенно спал. Содрогаясь от омерзения, он подобрался ближе и к ужасу своему увидел, что глаза существа были красными, как две капли крови. Его мутило от ненависти к жуку, но эти глаза завораживали, впивались в него, как зубы. В ту ночь обычные видения отлетели, но жук остался — и не просто остался, нет, он заставил его, плачущего и беспомощного, изучать свое отталкивающее строение, разглядывать жвалы, раздумывать над тем, чем жук может питаться. Ночь показалась ему столетием, и все долгие минуты и часы он просидел, в страхе глядя на это неизъяснимое, склизкое создание. На рассвете жук скользнул прочь, оставив в комнате тот же кладбищенский запах; но и день не принес ему успокоения, ибо и в дневных грезах перед ним вставало жуткое существо. В его ушах звучала музыка, полная страсти и гибельных стенаний, погребальных плачей и грохота великих битв; весь день ему чудилось, что он сражается с кем-то закованным в броню, сам же он был невооружен и беззащитен; так он бился весь день, а когда пришла ночная тьма, вновь увидал жуткое чудовище, медленно выползавшее из развалин аббатства, оттуда, из спокойной, забытой Голгофы могилы. Спокойной лишь внешне — какая ярость, какие бури, должно быть, бушевали там, под землей! С дрожью, с чувством неискупимой вины он ожидал этого жука, червя — посланца мертвых. Тот день и та ночь возвестили будущие дни и ночи. С первой ночи новолуния до ночи, когда луна начинала убывать, жук оставался в могиле, но отдохновение этих часов было таким ужасным, переход к ним таким резким, что он мог только горестно дрожать, как безумный. Дело было не только в физическом ужасе
