– Отомстим, не пожалеем себя, – ответила толпа.
– Мужики, – обратился к толпе Густерин, – этот Куликов, загубивший вашего Гуся, известный петербургский громила Макарка-душегуб. Ему удалось вчера убежать на Горячее поле! Кто разыщет и укажет злодея, тот получит пятьсот рублей.
– Не надо нам денег! Мы так его поймаем и предоставим вам. Этот злодей наш, мы отомстим за своего Гуся!
День уже клонился к вечеру, когда ломовик с двумя гробами тронулся со двора. Толпа бродяжек пошла провожать импровизированные дроги, на которых рогожа заменяла покров, а возница-ломовик бесцеремонно сидел на крышке одного из гробов.
Усталые, измученные чины сыскной полиции и следователь с утра не выходили с места обыска и ничего не ели; они решили покончить прежде со всеми формальностями, протоколами и описями.
36
На похоронах
Было хмурое пасмурное утро, каких много в петербургском мае. Угрюмо выглядывали неприветливые болота Горячего поля, и без того представляющего мрачную, печальную картину мертвой пустоты. В такую пасмурную погоду кущи Горячего поля даже на заставных бродяжек наводят тоску и уныние. Но это утро особенно было печально для бродяжек. Пузан Мурманский прощался со своей подругой Маланьей, которая не пережила минувшей зимы и умирала. Умирала она, собственно, давно уже, еще с прошлой осени, когда кашель душил ее целыми ночами, но теперь, видимо, пришел конец. Холодная зима, проведенная в куще у пяти бугорков, и мокрая весна окончательно подорвали силы Маланьи, которая два месяца не могла уже вставать со своего соломенного ложа. Несмотря на свои 27 лет, Маланья считалась старушкой и сама сознавалась, что ей «пора уже умирать», но смерть долго не приходила, хотя надежды на выздоровление не было никакой. Она только связывала руки бедному Пузану, ухаживавшему за нею с полным самоотвержением. Всему бывает конец, пришел конец и Маланьиной болезни. Она в эту ночь раза три отходила. Обрадованный Пузан спешил накрыть ее рогожей, заменявшей саван, и принимался читать «Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша», как вдруг Маланья поднималась, сбрасывала рогожу и, испуганно смотря на Пузана, спрашивала:
– Никак ты меня отчитываешь?!
– Отчитываю, Малашка, да помирай же ты Христа ради, извела меня всего!
– Пузан, – вдруг взмолилась Маланья, – свези ты меня в больницу!
– Эка, надумала, да как же я повезу? Меня заберут, я не могу выходить за полосу[1], а у тебя паспорта нет! Иди сама, коли можешь!
Маланья горько усмехнулась и упала на солому. Наконец, под утро больная в четвертый и последний раз стала отходить. Она потянулась, захрипела, тупо уставила потухшие глаза на Пузана и несколько раз отрывисто вздохнула.
– Тяжело? – спросил Пузан.
Но Маланья не могла ответить и вдруг перестала дышать.
– Кажись совсем, – произнес Пузан, перекрестился и накрыл покойницу рогожей. – Господи, очисти грехи наша, Владыко… – послышался его монотонный голос.
Несколько бродяжек из соседних кущей пришли отдать последний долг усопшей.
– Вечная ей память!
– А что, Пузан, хоронить будешь?
– Где же мне хоронить?
– Да ты ночью подбрось ее к заставе, полиция похоронит!
– Ишь, бусурман какой! Нешто не знаешь, что с улицы не хоронят; отправят в клинику, к дохтурам, и там распотрошат. За что же ее, сердешную? Мы здесь похороним, на Косом повороте.
– Когда зарывать будешь?
– Сегодня вечером. Надо торопиться, а то, грехом, как бы опять не встала! Вишь, смерть не берет ее! Измаялась совсем, да и меня измучила.
– Ладно, придем на поминки.
Пузан самым добросовестным образом отчитывал весь день свою Маланью и поглядывал, не шевелится ли рогожа. Но Маланья почила безвозвратно. С закатом солнышка стали собираться поминальщики. Впереди всех шла Машка-певунья. Большая часть бродяжек только что проводила Гуся и возвращалась взволнованная, озлобленная.
– Помните, товарищи! Мы должны отомстить Макарке за смерть Гуся, нашего бедного, доброго Гуся, принявшего такую мучительную, страшную смерть. Злодей Макарка не пощадил своей Алёнки и не пощадил нашего Гуся! Он больше не товарищ нам. Он общий наш враг, и мы должны вооружиться против него! Сегодня же ночью мы обыщем все кочки и бугорки нашего поля! От нас ему некуда скрыться! Живого или мертвого мы найдем его и предоставим Густерину!
– Машка, чего ты так озлобилась на Макарку?
– А разве вы все не озлобились? Разве вы не клялись мстить за вашего вожалого? Мне Гусь мил был как человек только! Я не заставная и к Горячему полю не принадлежу, мне все равно, только как человека жаль Гуся! Такого вожалого вам не найти скоро! Долго ли Тумба правил вами?! Небось, при Гусе Рябчик не посмел бы зря человека зарезать, да и меня не тронул бы! А что вышло? Я, девка кабацкая, арестовала вашего вожалого и отдала в руки полиции! Не срам разве?! То ли было при Гусе?!
– Машка, а если мы тебя убьем за Тумбу?
– Хо-хо-хо… не испугать ли вздумали меня? На, берите, бейте! Где вам молокососам! Вы без меня Макарку не поймаете, а я головой ручаюсь, что он будет в моих руках и я сама поведу его к Густерину.
– Да ты ведь не знаешь его в лицо.
– Макарку-то?
– Еще неизвестно, Макарка ли это… Может быть, Куликов…
– А вот увидим, коли не Макарка, я сама скажу Густерину, что он ошибается! Но зачем Куликову было бы травить нашего Гуся? А Макарке есть расчет. Он с Гусем пополам Смирновых перерезал и обманул Гуся при расчете! Верно потом Гусь узнал его в шкуре купца и грозил донести, вот он его заманил в погреб и укокошил.
– Разве они вместе резали Смирновых?
– Гусь сам рассказывал, он врать не стал бы!
– Упокой, Господи, душу рабы твоея… – послышалось пение Пузана.
Все перекрестились. Машка вползла в кущу и сняла рогожу с покойницы.
– Надо обмыть ее; дайте воды.
Пузан принес в лукошке воды. Машка сняла с покойницы единственную рваную рубашку, сполоснула ее и, якобы чистую, хоть и мокрую, надела опять на тело умершей.
– Вот по-хорошему. Что ж ты, Пузан, глаза ей не закрыл? Это твое дело.
– А могилу приготовили?
– Кто готовить-то будет?
– Пойдемте миром копать…
– Машка, запевай «Со святыми упокой…»!
Среди гробовой тишины раздался звонкий и сильный голос Машки. Голос звучал такой печалью и унынием, что все присутствующие невольно сосредоточились на «последнем долге», и на глазах некоторых заблестели слезинки. Даже шелест листьев и крики галок смолкли в эту минуту. Тишина была торжественная. Маланью положили на одну гнилую доску и прикрыли другой, так что получилось подобие гроба. Голову нес Пузан, ноги – Машка. С обнаженными головами бродяжки провожали подругу «в место вечного упокоения». Процессия шла, не разбирая дороги, местами по колено в болоте, и только часа через полтора достигла приготовленной могилы или, вернее, неглубокой ямы. Маланью положили на дно ямы. Машка запела «вечную память»; присутствующие подтягивали, но голос певуньи покрывал всех и далеким эхом отдавался в пространстве. Все усиленно
