– Эх, Антошка, дурак же ты, дурак, зачем сознался в полиции, – шутил Рябчик.
Антон не отвечал, потому что сам же Рябчик с Тумбой упрашивали его сознаться, чтобы получить обещанные им облегчения. Конечно, не будь Антон дураком и расскажи сразу все, как было на самом деле, он никогда не попал бы на каторгу, но теперь это дело уже прошлое, вернуть невозможно и, стало быть, нечего толковать! Надо думать только, как бы задать тягу, если не теперь, то по прибытии на место.
– Братцы, – стонал Антон, – силушки моей больше нет идти!
– Иди, а то кнута получишь!
– Ой, упаду!
– Не упадешь, бодрись! Смотри, все ведь идут!
– Ноги подкашиваются, колени трясутся…
– А ты думаешь, у других не трясутся? У всех трясутся – идти надо.
Антон обливался потом, щеки горели, глаза лихорадочно блестели. За последнее время он перестал думать о Груше, о деревне, но в минуты особенно тяжелые, когда ему казалось, что пора умирать, образ веселой, красивой девушки с голубыми глазами и множеством бус на высокой девичьей груди вставал перед ним, как живой, и манил домой.
– Полно, куда ты идешь, зачем. Иди ко мне, – послышался ему певучий голос Груши, – я по тебе скучаю, я приголублю твою курчавую буйную голову.
Антон упал без чувств. Этап остановился. Послышались проклятия.
– На воз его положите.
– Да воз и так едва движется.
– Бросить нельзя, отвечать придется.
– Не сидеть же тут с ним в лесу!
– Чтоб ему пусто было! Резать людей, так есть силы, а идти не может! Неженка тоже!
– Дай-ка ему кнута, может притворяется.
– Какой притворяется! Все одно что мертвец!
– Ракалия!..
Антона бросили в телегу, где лежали узлы арестантов и сидели две бабы-арестантки. Этап двинулся. Идти оставалось еще верст семь до большого пересыльного пункта Кочково, где сортировали арестантов и меняли конвой. Кочково лежало сейчас за лесом.
Начинало смеркаться. Дул холодный, резкий ветер. Несмотря на конец мая, в лесу виднелись еще следы плохо и медленно тающего снега. Среди мертвой, лесной тишины гулко, эхом разносился звон и бряцание ножных кандалов. Почти все шли нога в ногу, так что звон раздавался в такт, равномерно, и назывался каторжной музыкой – единственной музыкой в этих тундрах и тайгах. Бывалых арестантов, вроде Тумбы или Рябчика, эта музыка ободряла, как походные трубы, и они шагали довольно бодро, увлекая остальных. Однако конвойные солдатики тоже измучились, и привал пришлось сделать в лесу.
– А что, Рябчик, не попробовать ли нам свистуна запустить?
– В кандалах-то?! Что ты!
– Смотри, как все утомились! Теперь темно, за лесом не трудно схорониться!
– Стрелять будут! Да здесь не выгодно и бежать, еще с голоду подохнешь!..
Товарищи сидели на краю канавки и пристально смотрели в темную лесную чащу.
– А все на свободе хорошо!
– Хорошо, – согласился Рябчик.
– Бежим?..
– Не дадут! Не стоит; в Кочкове кнутами только отдерут. Потерпим!..
Тумба думал в эту минуту о своей Настеньке, о толстом Тумбачонке, брошенном им на Горячем поле.
Удалось ли им уехать на родину? Верна ли ему Настя? Увидит ли он их когда-нибудь?
И страшная тоска защемила его душу. Злоба против разлучившей их Машки-певуньи душила его. О, с каким бы наслаждением свернул он голову этой Машке!
– Марш в путь! – раздался сигнал. Все разом стали подниматься.
С быстротой молнии Тумба прыгнул через канаву и исчез за вековыми елями. Рябчик один только уследил этот прыжок и разинул рот от удивления.
Арестанты выстроились. Старший фельдфебель пересчитал пары. Антон лежит все еще без чувств на возу, а его парный?!
– Проклятье, у нас убежал арестант! – закричал фельдфебель.
Поднялась тревога. Арестантов оцепили, и фельдфебель с подручным солдатиком бросились в кусты.
Прошло с полчаса. Они вышли одни. Тумба точно сквозь землю провалился. Стало совсем темно. Надо двигаться в путь.
– Этак еще можно растерять арестантов. И зачем мы привал делали?! Запрещены такие привалы. Теперь под суд идти придется!
Этап двинулся тесной колонной. Все торопились. Рябчику было досадно, что Тумба убежал один. Вдвоем им было бы легче бороться с препятствиями пути. Да и когда еще удастся теперь ему бежать?!
Пятиверстный переход в темноте по невозможной дороге длился часа три. Арестанты после побега Тумбы чувствовали себя бодрее, самоувереннее, тогда как конвоиры начинали трусить.
В лесу, где-то далеко, раздался совиный свист, но все узнали в этом свисте сигнал бежавшего Тумбы. Он прощался с товарищами, и главным образом с Рябчиком. Если бы Рябчик теперь мог убежать, то они легко сошлись бы при помощи сигналов, но как убежать? Солдат с саблей наголо идет рядом с ним и сердито посматривает на бродяг. Они – каторжники, а он – честный солдат – несет царскую службу и должен переносить одинаково тяжесть пути. Не будь этих бродяг – он сидел бы теперь в казармах сытый, бодрый, готовясь ложиться спать. А теперь шагай, да еще смотри в оба.
Напрасно Рябчик ловил моменты. Солдаты зорко смотрели и торопливо погоняли свое стадо. Антон очнулся в телеге и мучился от нестерпимой головной боли. Бабы дразнили его, что он нарочно захотел забраться к ним и выдрыхаться.
Наконец достигли опушки леса. Сигналы Тумбы замерли вдали. Свободный разбойник, очевидно успевший расковать свои кандалы, точно дразнил конвой.
И близок локоть, да не укусишь. И слышит ухо, да зуб неймет. На темном горизонте стали заметны очертания Кочкова; показались огни, горевшие в окнах. Дорога стала лучше. Конвой ободрился. Еще четверть часа, и этап остановился у высоких ворот с железными оковами. Дежурный часовой поднял тревогу, высыпали солдатики со своим ротным командиром, распахнули ворота, и этап вошел во двор.
– Все ли благополучно, – спросил командир.
– Один арестант ушел в лес. Поиски не привели ни к чему.
– На гауптвахту!
Усталые, измученные солдатики сменились. Арестантов сдали новому конвою
