Крестились громилы, только что вернувшиеся со своих преступных проделок, быть может, недавно еще оросившие свои пальцы кровью неповинных жертв. Они сознавали, что не имеют права креститься, и в обыденной жизни никогда не осеняли себя крестным знамением, но эти «кресты» всецело относились к покойнице. За нее надо перекреститься. Она не может ведь перекреститься, а ей нужно. Нужно потому, что покойница не могла исповедоваться. У Горячего поля нет священника, как нет и доктора, больницы и т. п.
И вот бродяжки усиленно крестились, клали земные поклоны, но мысленно они были далеки от молитвы, оставаясь сумрачно сосредоточенными на собачьей смерти Маланьи. Воистину смерть собачья, но такая же точно, если не хуже, ждет каждого из них. И жизнь, и смерть одинаково неприглядны, полны лишений, убожества. А предложите им переменить эту жизнь, обещайте им прощение, возврат к честному труду, спокойное, тихое существование под сенью закона, права, церкви… Увы! Все они, как некогда Машка-певунья, скажут:
– Мы не расстанемся с нашим привольным Горячим полем, с полной свободой, нашими излюбленными кущами, попойками, играми, компаниями, сладкими волнениями и тревогами при вылазках. Как воробей не променяет своего крошечного гнездышка на комфортабельную, сытную клетку, так и заставный громила не пойдет ни в работники, ни в богадельню!
Вот и Маланья когда-то жила в горничных на хорошем месте, а Пузан дворником. Жизнь была полная чаша, и они копили даже деньги, но случайно пришлось им лишиться места. Случайно они попали в «ямы» Обводного канала, оттуда на Горячее поле, и эта среда, эта обстановка засосала их, как топкое болото засасывает ногу, обутую в резиновую галошу. Даже этапное путешествие на Мурманский берег, тяжкая болезнь, постоянный голод и холод ни разу не вынудили их подумать о возможности возврата к прежней «хорошей» жизни. Только за час до смерти Маланья попросилась в больницу, но это потому, что она сознавала близость неминуемой смерти, а умирать ей не хотелось; может быть, больница поможет, мелькнуло у нее в голове, но и эта просьба была произнесена равнодушно.
– Прости нас, Маланья, пошли тебе Господь царствие небесное, – произнесла Машка, бросая ком грязи на гробовую доску.
То же повторили и все, начиная с Пузана. Последний утер рукавом навернувшуюся слезу и, махнув сильно рукой, произнес: «Эх-ма!»
Через четверть часа могилу закопали и поставили на ней из прутьев крест.
– Мертвые, спите сном мирным, а живые – выпьем, – продекламировал бродяга Петр, пришедший на похороны с двумя полуштофами в карманах.
– Помянуть следует, – согласился Пузан, – у меня заготовлена давно уже четвертная.
– Пойдемте, выпьем…
– Да-с! Ну теперь, ребята, надо заняться в самом деле Макаркой! – сказал Петр. – Обещано ведь пятьсот рубликов…
– Обещано, да не нам… Кто нам пятьсот рублев даст, коли мы и явиться-то за получением не можем; один выслан, другой разыскивается, третий осужден. Разве вот Машка получит?
– Получу! Беспременно получу и всем поровну разделю! Только, голубчики, поймайте его проклятого! Полно ему душить правого и виноватого! Что за душегуб окаянный!
– Что же ловить, так ловить! Давайте делить, кому где искать!
– Надо только до Лиговки брать; за реку ему не уйти, а в эту сторону до рогатки; вернее всего он в болоте где-нибудь скрылся.
– А не ушел ли он на скотопрогонный двор и оттуда в город?
– Там везде пикеты расставлены, он не рискнет, будет выжидать. Здесь он считает себя в безопасности, и точно полиция взять его в болоте не может.
– Наливайте, выпьем за упокой души Маланьи.
– Лиха была покойница выпить, да и мы не уступим, – произнесла Машка, приложив горлышко полуштофа ко рту. Буль-буль-буль…
– Важно! Вот где жизнь-то настоящая! Пей, пока в яму не зарыли!
Закуски почти не было. У кого кусок хлеба, у кого одна корка, а Петр вытащил два гнилых старых огурца.
– По первой не закусывают. Соси по второй.
Компания скоро опустошила полуштофы и полчетвертной.
– Так, братцы, сегодня же пойдем на поиски! Кто найдет, давай совиный свисток. Одному его не взять, надо собраться всем. Трое в болото, двое за бугорки, один на Рогатку, двое к сизым кочкам, а я буду тереться против скотопригонного, – распоряжалась Машка.
– Ладно. Коли не успел уйти в город, от нас не уйдет. Загоним в Корявое болото и крышку сделаем.
– Хвалиться погоди! Макарку взять не Тумбе чета или Рябчику, – перебила Машка, – лучше вы добром да лаской. Будто нечаянно встретились, услуги предложите, а там как руки скрутим – наша будет воля!
– И то! Ой, Машка! Молодчина девка! Ну, соси по третьей! Для куражу хорошо.
Машка тряхнула головой, провела рукой по лбу и, нахмурившись, затянула «Со святыми упокой».
37
Каторжная музыка
Три месяца уже каторжник Антон Смолин находится в пути. Первый пароход Курбатова с арестантской баржей доставил этап в Пермь, оттуда по железной дороге, через знаменитую резиденцию уральского креза – Талицу, в Тюмень и далее, частью пешком, частью на мелких пароходах в Томскую губернию. Антона первоначально хотели сослать на Сахалин, но, ввиду некоторых соображений тюремного ведомства, отправили его в Сибирь. Путь от Тюмени сам по себе представлял каторжную работу, потому что идти приходилось в кандалах глухими дебрями, часто по малопроходимым дорогам. На людях и смерть красна, говорит народная пословица, поэтому и Антон не принимал близко к сердцу всех тягостей пути. С ним вместе отправлялись в Хабаровск на Амур Рябчик – убийца неизвестного господина, вздумавшего подать помощь Машке-певунье, которую он душил, и Тумба, отказавшийся открыть на суде свое инкогнито. Антон свыкся уже с мыслью о безвинной каторге, ниспосланной ему судьбою вместо радостной жизни с Грушею.
– Видно, так Богу угодно, – решил он и махнул на все рукой.
– Полно. И в Сибири люди живут, – утешали его товарищи-арестанты.
Антон горько усмехнулся:
– Живут! Живут по грехам своим, за дела свои непутевые, а за что я иду на каторгу?
– Не все ли один шут! Везде нашему брату каторга; а тебя сгубили деньги Сеньки-косого! Смотри: все, кто разделил его деньги, погубили себя. Ну, чего Рябчик привязался к Машке и потом пустил перо неизвестному? И почему перо сразу на месте положило купчика? А другие? Все в ссылке…
– Да… Эти деньги точно проклятые!
Этап шел по дороге, названной «Трубой». Пробитая в чаще глухого девственного леса, на протяжении нескольких верст, дорога действительно имела вид какой-то трубы или светлой ленты на темном фоне лесной чащи.
Топкая, вязкая грунтовая дорога представляла для пешеходов мучительный путь, но шагать по такой дороге в кандалах было воистину каторжной работой.
– Оно и лучше, – говорил конвой, потому что в Трубе постоянно происходили побеги, – а как в кандалах-то пошагает, так не больно побежит; довольно прикладом ружья поцеловать, и сядет на месте!
Многие этапные не первый раз шли Трубой и по привычке шагали больше на пятках, чтобы не увязал сапог, или просто просили разрешения
