— Какая-то девочка знакомая, — услышал Андрей сквозь забытье.
— Вроде бы это его дочь, — ответил другой голос. — Она уже третий год в коме. Лукин надеется установить, почему так вышло…
Господи, как же мне плохо, — уловил он стон, полный боли. Неужели так будет два месяца? Я не смогу, нет… я не выдержу… только ради Пети, только ради него… только бы дожить до конца и получить деньги и тогда я смогу от него уйти… стать свободной… не могу больше терпеть… не могу… не могу…
Андрей попытался приподняться, чтобы посмотреть, кто это говорит, но силы полностью покинули его. Голова вдруг стала неподъемной, тело налилось чугуном и превратилось в болванку — без рук и ног, оно мог лишь слегка пошатываться из стороны в сторону, мокрое и горячее.
Папа, ты что, в больницу попал? что с тобой? Ты где?.. Почему ты не отвечаешь? Что это за странная комната? Ответь, мне страшно, я боюсь за тебя! Папа!!! — ее крик прозвучал как пощечина, Андрей дернулся, но вторая волна жара прибила его к кровати. Теперь он не мог даже пошевелиться. Пересохший язык корябал небо, но ни звука, ни одного внятного слова, междометия, даже просто мужского ругательства — он не мог произнести.
По телу побежала волна колючего озноба — кровь будто застыла в нем, сердце затрепыхалось, обескураженное внезапным изменением и липкий безумный страх черными выхлопами начал заполнять мозг.
Папа, папочка, что это?! Держись, не давай этой гадости проникнуть, открой форточку! Ты же сгоришь! Вставай, сделай что-нибудь, папа, я прошу тебя! Умоляю! Вставай!!!
Крик тонул в облаках смрадного дыма. Он где-то слышал этот голос, но не мог узнать его — где-то в далеком прошлом, давным-давно, когда… когда…
Черный язык безобразного дыма лизнул его ноги, потом поднялся выше — окутав талию, спину, руки, шевельнулся возле сердца, изловчившись — просочился сквозь кожу. Плотность его становилась все выше, и он поднимался к голове — медленно и неотвратимо. Когда осталась одна шея, его запах стал совсем невыносим — как тогда на свалке, — скользнула у него отстраненная мысль.
Он уже не слышал ни криков ни воплей, не различал ничего вокруг, телу было тепло и хорошо — в голове вместо какофонии адских звуков, звучала вибрирующая струна и в ней он различал голоса — без эмоций, сухие и механические.
Дым успокаивал, разве не этого он хотел от жизни — спокойствия и порядка? Дым обещал избавление от боли и тревог, решение проблем, все, что только пожелаешь и ему было лишь нужно… самую малость…
папа!.. держись!.. дай мне свою руку!!!
Какую еще руку, подумал он лениво. Мне так легко и хорошо. Нет руки, мне нечего тебе подавать, Са…
— Саша?! Сашенька? Это ты? Саша?! Ты где???
— Папа, я здесь! Не… вдыхай! только не вдыхай этот дым!
Андрей стиснул зубы и сомкнул рот как раз в тот момент, когда черная субстанция была готова скользнуть ему в рот. Зажмурил глаза, ибо чернота, превратившаяся вдруг в адскую плесень, сошла с ума — ощетинившись — она кинулась на него со всех сторон, словно цунами, — горящая кипящая смола, пожирающая все на своем пути. Ее вой и вой ее жертв заполонили все вокруг — так, что барабанные перепонки завибрировали от боли и в тот миг, когда безумный вихрь был готов поглотить его, стоящего посреди бескрайнего океана беснующегося огня, холодные пальцы, тонкие и крепкие схватили его за руку.
— Держись, — прошептала Саша. — Я не отдам им тебя.
Глава 22
Профессор Базелевич окинул взглядом группу. Его большое, красное лицо в свете ламп дневного света выглядело неестественно — словно плохой фотограф не справился с цветопередачей, в результате странная отталкивающая синюшность перебравшего алкаша походила на трупное окоченение. Впрочем, Юрий Михайлович не скрывал своей любви к коньяку и студенты, пользуясь этой слабостью, иной раз получали поблажки на экзаменах и зачетах.
Базелевич был крупным специалистом в области педиатрии, сделал несколько важных открытий в области детский неотложных состояний, его докторская диссертация, посвященная клиническому моделированию детских неотложных состояний стала настоящим прорывом, в столице даже открыли центр на основе его разработок, который профессор поначалу и возглавил. Однако… подковерная борьба оказалась не его коньком. Не выдержав столкновения с медицинской бюрократией, Базелевич запил, сделал несколько непростительных ошибок, поставил под угрозу свое детище и в конце концов был вынужден оставить центр, семью и карьеру. Переехал в Огненск, возглавил кафедру педиатрии провинциального мединститута, руководство которого смотрело на слабости столичного профессора сквозь пальцы.
— Так-с, — сказал он. — А где Чернышев? Мы рассчитывали на его доклад сегодня. Дамы и господа, кто видел Дениса Чернышева?
Вика посмотрела на дверь аудитории и вздохнула. Теперь одним коньяком не обойдешься. Базелевич терпеть не мог, когда игнорируют профильный предмет. Только чудо могло спасти нерадивого студента.
— Юрий Михайлович… — одна подняла руку.
— Слушаю, Ефимова.
— Наверное, он приболел. Мы вчера вечером готовили доклад по вашему заданию и…
По аудитории пробежал смешок.
— и…
Вика покраснела. Базелевич, стоя возле доски, мял в руках тряпку. В ее голове пронеслись кадры вчерашнего вечера: они с Денисом под пристальным взглядом уборщицы покидают палату, расписываются в журнале и молча идут, думая каждый о своем, хотя, на самом деле, думают они об одном и том же.
И это отнюдь не секс.
Дэн размышлял, каким научным термином или теорией можно объяснить случившееся с ними, а если нельзя, — если нет такой теории, то… все ли с ним в порядке, точнее, с его головой. Он попытался вспомнить хоть что-то из лекций по психиатрии, но в голову ничего не лезло — у него начался жар.
Вика думала только о том, что услышала на пороге палаты. Назвать это голосом она не могла, в том смысле, что девочка, даже если бы произнесла эти слова, пусть неосознанно, то они услышали бы их вдвоем с Денисом. Это абсолютно точно. От двери до кровати два
