Я провёл в ожидании почти час в hôtel (особняке –франц.)своего знаменитого кузена, в комнате исключительной элегантности, уныло настроенный из-за обносков, в которые был одет.
Если бы высокомерный лакей, который проводил меня, действовал по своему вкусу и усмотрению, меня бы устроили в менее приятном месте до прибытия сеньора де Лоне; но я успел сказать, где буду ждать, а когда молодчик возразил, угроза взгреть на месте и тотчас выгнать успешно его успокоила.
Топча ногами в дрянной обуви мягкий ковёр и разглядывая вокруг себя различные предметы роскоши, которыми была разубрана комната, я раздражённо ломал голову, чтобы понять, как мой кузен, чьи средства, по моим сведениям, были далеко не изобильны, так замечательно устроился. Поддержание такой богатой обстановки, какую я наблюдал, должно было вскоре привести его в состояние нужды сродни моей.
Но ещё большим было моё изумление насчёт близости, каковую (судя по его месту в проезжавшей по Рю Сент-Оноре кавалькаде, которую я остановился рассмотреть) с ним поддерживал Людовик XIII.
Неужели кардинал задремал, что не обнаружил этого волка в овечьей шкуре? Или сеньор де Лоне презрел интересы этого архизаговорщика, герцога Орлеанского, и стал предан королю душой и телом?
Я не мог сказать наверняка, ибо прошло два года со времени моей опалы и удаления от двора – два года со времени, как я очертя голову пустился по наклонной дорожке, что и довело меня до лохмотьев, в которые я был обряжён. Я не знал, что происходило при дворе в этот промежуток, но прекрасно знал, что, когда я покидал Лувр, Фердинанд де Лоне уже глубоко завяз в трясине десятка орлеанистских интриг, которые, как я думал, обеспечили бы ему подземелье в Бастилии задолго до того дня, о котором я пишу.
Мои размышления завершились наконец его приездом. Об этом возвестили мне цокот копыт внизу во дворе, а затем суматоха, которая была бы достойна принца крови.
Послышались быстрые шаги в передней, затем дверь открылась – и мой кузен, красивый, разрумянившийся и запыхавшийся, появился передо мной.
Я ожидал, что при виде моего жалкого состояния великодушие заставит его забыть наши распри и что его приветствие будет если не родственным, то по крайней мере дружеским, особенно если учесть, что именно он, а не я добивался этой встречи.
Как бы не так. Правая рука, которая всё ещё сжимала шляпу и хлыст, оставалась упёртой в бок, другая покоилась на навершии шпаги, а глаза блуждали по мне – от нечёсаной головы к изношенным сапогам – с презрительным любопытством, от которого меня затошнило.
– Итак, Вервиль, – сказал он наконец насмешливым тоном, – вот к чему тебя привёл твой беспутный аллюр!
– Тогда как твоё вероломство обеспечило тебе этот бархатный костюм, – парировал я, зловеще возвышаясь над ним в приступе бешенства.
Notre Dame! (Матерь Божья! – франц.) Как же мои слова попали в яблочко! Как же я позабавился в душе, видя, что румянец исчезает с лица этого малого, а его зубы прикусывают нижнюю губу.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он.
– Пф! – отвечал я. – Ты меня достаточно хорошо понимаешь.
Некоторое время он пристально вглядывался в меня, словно проникая в мои дерзкие глаза, чтобы прочитать в них, как много я действительно знаю. Затем, швырнув на пол шляпу и хлыст, он подошёл ко мне с протянутой рукой и фальшивой льстивой улыбкой на губах.
– Прости меня, Эжен, – сказал он, – если я был бесцеремонен, но вид твоей одежды меня сильно огорчил – и…
– Покончим со всем этим, господин льстец, – проговорил я грубо, заложив руки за спину, – моя выдержка истощается и уже была серьёзно испытана нынешним утром. Прошу, не объяснишь ли, почему меня доставили сюда, не спросив, хочу ли я приехать?
Он отступил на шаг, и лицо его приняло печальное выражение.
– Поверь мне, Эжен, – воскликнул он, – я бы тебя разыскал, но я поверил, что ты мёртв!
– И если бы какой-то злой ангел не велел мне зазеваться на тебя, – резко парировал я, – твои мысли были бы верны до сих пор, ибо сегодня я бездомен и голоден, и я направлялся к Сене, чтобы положить надлежащий конец растраченной жизни, когда остановился посмотреть на королевскую кавалькаду, проезжавшую мимо. Sangdieu! (Кровь Господня! – франц.) Да ты выглядишь значительной фигурой в королевском окружении, – продолжал я с диким смехом, от которого он вздрогнул. – Ты напомнил мне Сен-Мара: вот так же я видел его гарцующим рядом с королём, вот так же видел его улыбающимся плоским шуткам монарха; пусть достанет тебе отваги подняться на эшафот, когда придёт твой черёд, таким же твёрдым шагом!
Он побелел до самых губ.
– Ради бога, Эжен, молчи! – сказал он едва ли не шёпотом. – Я хочу тебе добра.
– Тогда ты сильно изменился с тех пор, как мы расстались в прошлый раз, – холодно возразил я.
Но, что бы мной ни говорилось, я не мог разозлить его, как рассчитывал, – ибо я решил выяснить причину его растущего дружелюбия и знал, что в гневе язык часто предаёт человека.
В своих протестах он настаивал на том, что хочет мне добра и только желает помочь восстановить моё положение.
Это диковинно звучало в устах коварного, эгоистичного де Лоне; но в конце концов, когда среди прочего он сказал мне, что собирается жениться, я, вспомнив, как часто влияние хорошей женщины заставляет негодяя становиться благородным, а предателя – честным, признал изменения, которые произошли в характере моего кузена и поверил в его искренность.
И вот моё положение изменилось, и в тот же день я испытал удовлетворение, заметив, как глаза лакея, который так свысока обращался со мной утром, округлились и расширились при виде костюма из серого бархата, облачившего мою рослую стать.
Почти месяц я оставался в hôtel де Лоне, и из-за великолепных обедов и щедрых возлияний с каждым днём становился всё более благодарен своему кузену за то, что он спас меня на
