Метнув на отца последний взгляд, она резко повернулась и отошла к Зое. Там обе они, стоя у колонны, смотрели на все происходящее, перешептываясь и смеясь.
— Ага! — воскликнул Серафим Модестович, хватаясь за сердце и делая усилие потушить свой гнев. — Богом клянусь, она хотела сказать, что я сошел с ума. Я, всесильный фабрикант — кто я теперь? Младенец в пеленках, у которого две няньки.
Вдруг он увидел жену свою. Она сидела, закрыв лицо руками, и нервно вздрагивала.
— А, и ты здесь!
Она поднялась и, направляясь к дочерям, заговорила рыдающим голосом, не отнимая рук от лица:
— Ах, Серафим, бессильна я, но мне тебя так сердечно жаль, так жаль сердечно.
— Ушла! — воскликнул он, стоя неподвижно на месте. — И ты ушла, подруга дней моих…
Он повернулся к сыну и в глазах его заблистали слезы.
— Сынок, скажи, за что они со мной так? Бросают мне обиды и уходят прочь… Ах, да, ты чуял то, что вышло… безумным сделали меня, как только мое заговорило сердце… Оно теперь — дитя, омытое слезами, и кричит к небу в печали и тоске… Вот дочери мои и восстали на меня… Что ж это значит?..
Он опустил голову, долго стоял неподвижно и вдруг воскликнул, продолжая смотреть вниз:
— Клара, Клара, Клара!.. Ха-ха-ха-ха!..
Леонид обвил его шею руками.
— Папаша, что с вами?
Старик поднял голову.
— О, Леонид, как справедлив Судия невидимый: безумной объявил я когда-то для проклятых денег Клару, и вот теперь дочери мои поймали меня в мои же сети и тоже из- за золота. Да, справедлив Судья. Хвала моя летит к небесам и вихри в уме моем уносят все прежние грешные мысли.!.. Голубь в сердце моем бьется в пламени и в этом огне очищается дух мой…
Он посмотрел вокруг себя и, никого не увидев, так как все были скрыты за портьерами и колоннами, безнадежно качнул головой.
— Все ушли. Хозяина Мироздания верный раб Серафим спрашивает, Тебя, Творец, что означает это?
Он посмотрел на Леонида и вскрикнул:
— Сынок!..
Бросившись ему на шею, он опустил голову на его плечо и заплакал.
— Мы одни с тобой. Чувствую, что мы навсегда одни останемся.
— Да, Хозяина Мироздания верные рабы, — сказал Леонид.
Старик взглянул на него, озадаченный, в глазах его сверкнул свет и вдруг, бросившись на колени, он расставил руки и закинул голову.
— И Хозяина Вечного верный раб Серафим сдувает все с себя, чем жил он… Бремя тяжелое было на нем и заботы и вот нет их. И нет в нем больше лукавого дьявола, шептавшего: «Сделай свое счастье большим на гробах». Как младенец, будет он чист и светел. Да, ты прав, в ясном спокойствии — крепость. И крепость моя от Отца должна исходить, от великого мирового духа.
Леонид, склонившись к нему, стал смотреть на него глазами, из глубины которых светились любовь и мир.
— И тогда ничто земное не должно волновать нас, потому что нас возносит над землей сверху исходящий мировой дух.
— Клянусь, клянусь, но…
И старик вдруг вскричал в чувстве внезапного гнева:
— Как они уязвили меня, сынок, как уязвили! О, Леонид, помогай мне овладевать собой. Буря гнева в душе моей и горько мне и больно. Да, силки расставили и изловили меня, и от этого времени я сумасшедший фабрикант. Ах, глупец! Всегда я думал, что дочери любят меня. Казалось это только все, и вот теперь думаю: какое различие между «кажется» и тем, что есть. Мы пьем сладкое вино самообманов и хорошо так: горьки слезы печальной истины и надо вот теперь глотать их. Все-то мы дурачим себя, пока не уляжемся в гроб. Блуждал я много лет среди густого леса грешных мыслей и веры, что создаю счастье, и вот вижу, что все было сон. Твои две сестры меня никогда не любили.
Леонид, задумчиво глядя вниз, с необыкновенной грустью проговорил:
— Наши истинные сестры — души, родственные нам, и наши отцы и матери — Мировой Разум и дух вселенной. Слезы отца и матери часто льются по злобе их детей, и заблуждение родства, часто заставляя носить маску гнусного лицемерия, кладет на уста змеиные поцелуи.
— Змеиные, да, ты прав, совершенно прав, — быстро заговорил Серафим Модестович, обернув лицо к сыну.
— Лицемерие ползет, как змея, осторожно, но кусается больно.
Внезапно задумавшись, он опустил голову и стал смотреть в одну точку.
— Мне кажется, я вижу их.
— Кого, папаша?
Он вздрогнул и, подымая голову, быстро проговорил:
— Сердца моих дочерей. Там тьма, лицемерие и ложь, но на губах всегда улыбка. Вижу, что прежде я был слеп, и вот прозрел. Семья — гнездо змей, которые, ласково свиваясь, незаметно жалят.
Он снова задумался, потом, содрогнувшись, быстро схватил Леонида за руку и, со словами: «Идем, сынок», направился к двери.
— А, вы опять явились? — воскликнул он, останавливаясь и глядя на открывшееся его глазам общество.
Глафира медленно поднялась, и по тонким губам ее пробежал нервный и злой смех.
— Гнездо змей — прекрасно!
Зоя вытянулась и нахмурила брови.
— Очаровательные змейки, ласковые и ядовитые, перед вами, отец прекрасный, полюбуйтесь.
— Я не понимаю собственно, — снова заговорила Глафира, — если мы вам так ненавистны, то что вам мешает оставить наш дом, или, как вы выражаетесь: гнездо змей? Мы можем где-нибудь в ином месте приискать для вас помещение и будем ежемесячно посылать вам посильную помощь.
Старик стоял неподвижно, пораженный этими словами, а Зоя, обменявшись взглядами с сестрой, наставительно продолжала:
— Конечно, это так, и в ваши преклонные годы гораздо приятнее для вас и лучше для спасения души вашей жить где-нибудь в уединенной обители или в монастырской келье, нежели в этом большом, шумном доме, роскошь которого вам напоминает ваши собственные молодые вкусы, а веселость моих гостей вас часто приводит в негодование.
Старик продолжал стоять неподвижно. Глядя на него, Илья Петрович поднялся с места, высокомерно закинул голову и, играя цепочкой от часов, небрежно проговорил:
— Согласитесь, Серафим Модестович, что ведь вы бросили стрелу в себя самого, насколько я понимаю: строительством гнезда занимались вы сами, и если вы воспитали змей, то приходится вас спросить: зачем это делали?
— Горькая правда, — с конвульсивной дрожью в лице быстро проговорил Серафим Модестович и, замолчав, стал снова смотреть на дочерей. Старая грудь его вздымалась от душившего его волнения, но он делал страшные усилия усмирить в себе прежнего гневного человека и выйти из этой борьбы с самим собой и с тьмой жизни очищенным, свободным и светлым. Несмотря на все это, голос его был волнующимся и глухим.
— По лицам вашим читаю ваши сердца и в изумлении я, как они злы. Нет, лучше я замолчу. Пусть слова раздора из уст моих не бросают огонь
