В один из вечеров, когда за окнами бушевали рабочие, в зал вошли Анна Богдановна и за нею Глафира.
— Вы, мама, только плачете.
— Да, это мне только и осталось — рыдать безутешно.
Она подняла голову и продолжала густым, звучащим как орган голосом:
— Гибнет наш дом и чувствую я, что гибель висит над каждым из нас. Черный судия не отходит от меня и крест вываливается из рук, когда я хочу изгнать его. Он угрожающе кивает головой и шепчет мне, что все мы погибнем, и вот гибнет Зоя от непонятной ужасной болезни, гибнет Капитон, утопая в разврате и позволяя раскрадывать свое наследство. Оргии и пьянство делают его таким же безумным, как и Зоя. Духи-мстители поднялись из гробов и мстят нам за то, что в богатстве мы видим единственного бога на земле, достойного восхваления. Гибель висит над нами. О, прав ты был, Серафим, когда пожелал раздать свое богатство, чтобы хотя этим вызвать милость духов — мстителей наших.
Она со страхом обвела огромную залу испуганными глазами и подняла дрожащие руки.
— Вот они в этих комнатах слушают меня и шепчут: «Гибель вас ожидает, детей Серафима».
В голосе ее послышалось рыданье, но среди слез, душивших ее, звучало негодование.
— Несчастные! Вы заставили отца уйти от вас в лес, чтобы он там убедился, что звери добрее вас.
По губам Глафиры прошла гримаса неудовольствия.
— Вы вечно упрекаете, мама, это несносно.
— Упрекаю, да, и не я одна, а и эти незримые мстители. Муж твой…
Глафира с холодной злостью резко перебила:
— Оставьте мужа моего.
— Оставить, о, нет! — возразила Анна Богдановна и лицо ее сделалось строгим и гневным. — Ведь я понимаю, что это его выдумка и его отца — сделаться опекуном моего бедного Серафима. Опекун! Какая подлость! И мы все согласились на это, и вы — его дети.
— Надо было спасти богатство наше и за что вы тут вините моего мужа, я не знаю.
Анна Богдановна больше не возражала: она сидела, вытянув шею и прислушиваясь к шуму голосов, доносящихся из фабрики.
— Слышишь ты, гул какой?
— Да.
— Волнуется фабрика. Отчего это, объясни.
Глафира вспыхнула, но, стараясь быть спокойной, с наружным хладнокровием отвечала:
— Отец скитается в лесу с своим чудесным сынком не от мира сего, и неудивительно, что рабочие ходят в лес взглянуть на прежнего своего владыку. Можно только вообразить, какие речи раздаются из уст отца под лесными кущами и с каким благоговением внимает ему фабричная чернь. Очень понятно, что это их волнует.
Анна Богдановна тихо и с таинственным видом ответила:
— Ты забыла еще кое-что: их волнуют духи-мстители.
Глафира чуть заметно вздрогнула, но, стараясь побороть свое неприятное чувство, твердо ответила:
— Вздор, мама.
В этот момент шум сотен голосов внезапно усилился, так что казалось, что рабочие, выйдя из фабрики сплошной толпой, пошли по двору к дому.
— Вот они идут, — сказала Анна Богдановна.
— Кто?
Лицо Глафиры побледнело и одновременно с этим сделалось злым.
В этот момент дверь с шумом раскрылась и в комнату вошли Петр Артамонович и его сын. Оба они были сильно взволнованы и, не замечая Анны Богдановны и Глафиры, направились вдоль залы к противоположной двери. Старик был красен от волнения и сейчас же заговорил:
— Полегче, сынок. Гневливость свою замкни в сердце на замок. Ни к чему она. Кипятиться-то всякий сумеет, да толк- то какой в этом?
Илья Петрович приостановился и возмущенно сказал:
— Эти олухи кричат, что не я хозяин.
— Глупышка ты, — вот что, — возразил отец мужа Глафиры с лукавой и вместе с этим радостной усмешкой. — Выжди, говорю. Помилуй Бог, двенадцать миллиончиков — все твои будут, потому такой уже ядовитый ветерок повеял. Один ты останешься с супругой.
Старик полузакрыл глаза, хитро улыбаясь, и захохотал.
Не только Анна Богдановна, но и Глафира была неприятно поражена смехом управляющего, а также его последними словами. Очевидно, он полагал, что всех членов дома фабриканта в близком будущем ожидает гибель.
— Слушайте, орут как, — тревожно проговорил Илья Петрович, прислушиваясь к крикам толпы, доносившимся со двора, и быстро пошел к двери.
— Нет, как угодно, а я должен их обуздать.
Старик пошел было за сыном, но в то время, как последний скрылся, он услышал за собой голос, позвавший его по имени, и остановившись обернулся.
— Анна Богдановна, матушка, не приметил-то я вас, — заговорил старик, направляясь к жене фабриканта, и весь вид его, может быть, в силу долголетней привычки, сделался смиренным и ласковым. — Глаза плохо видеть стали, что поделаешь?
— Фабричные волнуются и мужа зовут…
— Старого господина? — переспросил он и рассмеялся ласковым смехом. — Я сам рад был бы, если б по-прежнему все. Только не захотят они, Серафим Модестович. Лес, да простор, да небо голубое, — вот что теперь надо им.
Едва уловимая насмешливая улыбка перебегала по его старческим синеватым губам, но Анна Богдановна ее не заметила.
— Очень приятно, что вы так рассуждать стали.
— А как же иначе рассуждать мне, старцу ветхому? — воскликнул старый управляющий с искренностью в голосе и, расставив руки над полом, суверенностью сказал:
— Могилы раскрываются и мертвые встают.
Обе дамы посмотрели на него с удивлением.
— Ну, это вы шутите, — сказала Глафира.
— Как так шучу? Прошутил я семьдесят годов и буде. Сам вижу, могилы разверзаются и мертвые встают.
Глафира, чуть-чуть содрогнувшись, снова посмотрела на него изумленно.
— Да вы же их не видели.
— Как так не видел? Как пред глазами стояли.
Говоря таким образом, он не совсем лгал: иногда ему действительно казалось, что он видел мертвую Клару и слышал какие-то голоса. Это его не то что
