– Пока молчит, – признался я. – Не видит здесь ничего перпендикулярного. Вот только… – Я задумался, пытаясь словесно выразить то, что меня смущало, пока я переходил из комнаты в комнату. – Не смейтесь, я сам знаю, звучит глупо, но… В этом доме слишком много порядка.
– Та-а-ак, – протянул Вилли Максович. – Интересная мысль. А тебе, значит, хотелось, чтобы у советника президента царил дома творческий бардак? Деточка, он не художник, он чиновник.
– Да нет, я про другое, – сказал я, досадуя на свое косноязычие. Обычно я не думаю над формулировками и все получается само собой. Сейчас же как нарочно куда-то подевались все точные и ясные слова. Пришлось пользоваться кривыми. – Он ведь, этот Сверчков, торопился уехать в отпуск, и времени на сборы у него было немного… Когда, например, опаздываешь на вокзал и срочно собираешь чемодан, вещи из шкафов разлетаются во все стороны, и ты уже не успеваешь разложить обратно по местам те, которые не пригодятся. И на рабочем столе прибраться уж точно некогда. Тут же, смотрите сами, ни хаоса, ни мусора, все в ажуре…
– Может быть, сразу после его отъезда явилась домработница и просто-напросто прибралась в комнатах? – усмехнулся Фишер. – А, деточка? Такая мысль тебе в голову не приходила?
– Приходила, конечно, – кивнул я. – Но у кремлевского чиновника и домработница должна быть на уровне. Она бы не только разложила вещи по шкафам, но и сделала влажную уборку, полила бы цветы на окнах, что ли. А тут ничего такого нет, только подметено… Или вот столешница – пустая. Кто же доверит домработнице разбирать документы, отделять ценное от ненужного?
– Молодец, Иннокентий, – похвалил меня Фишер. – Излагаешь ты по-дилетантски, но мыслишь ясно. Когда наверху я осмотрел спальню, бильярдную и кладовку, я почувствовал примерно то же, что и ты. А потом поднялся в мансарду и вот что нашел на голубятне… – Старик запустил руку в карман и достал скрученный листок бумаги. В полумраке он выглядел как маленький клочок. – Голубеграмма от Гоги. Та самая, которую я перехватывал на его крыше вчера, – «пож» с тремя подчеркиваниями. Ясно теперь, почему Сверчков не пришел на встречу в ресторан «Сойка»: депешу никто даже не снял с почтаря. Тебе это не кажется немного странным?
– Кажется, – согласился я. – Но этому можно найти объяснение. Скажем, он уехал отсюда еще до вчерашнего вечера, и голубь от Костанжогло не застал хозяина дома. Чем не версия?
– Мысль интересная, однако… – Вилли Максович качнул головой. – Нет, не подходит. Ты пока не знаешь одного важного нюанса. Вспомни, почему нам вчера удалось быстро додавить Гогу? Потому что он занервничал еще до нас. Его вчерашняя голубеграмма была уже третьей по счету, которая осталась без внимания босса. Я это только предположил – и не ошибся: сейчас наверху я обнаружил еще двух почтарей Костанжогло с его предыдущими посланиями. Тоже, между прочим, нераспакованными. И их, Иннокентий, он присылал боссу гораздо раньше.
– Значит, Сверчков и вправду решил кинуть Гогу и перестал обращать внимание на его письма. Перешел с ним в режим «игнор», как у нас теперь говорят.
– Еще одна неплохая версия, – хмыкнул старик, – ты сегодня фонтанируешь. Однако и в ней имеется изъян. Получается, что одновременно с Гогой Сверчков решил кинуть еще человек пятнадцать: столько чужих почтарей, не от Костанжогло, я насчитал наверху. И все они с непрочитанными депешами. Что-то у нас не складывается, деточка. Насчет домработницы ты, кстати, прав: нога ее давно уже не ступала на голубятню. А когда ступила моя, едва не увязла в помете. Клетки не чищены уже недели три, воды в автопоилке осталось на донышке, зерна в кормушках с гулькин нос. Чем таким важным занят хозяин, если он забыл о почтарях? Решает судьбы мира? Мне пришлось самому доливать воду птицам и досыпать корм. Ведь без питья и жратвы всякому живому существу неуютно – будь то голубь или человек… О! Хорошо, что вспомнил. – Фишер поднес к глазам циферблат наручных часов. – Мы же еще не осмотрели холодильник! А ведь он для тех, кто проводит шмон, – первейшее подспорье. И знаешь почему?
Ответ был очевиден. Даже обидно, что Вилли Максович экзаменует меня на такой ерунде.
– По этикеткам на скоропортящихся продуктах определяем время, когда они куплены, – четко отрапортовал я. – В детективных комиксах герои всегда обращают внимание на срок хранения. Чем он меньше, тем точнее можно вычислить, когда хозяин был дома в последний раз.
– Ох уж эти комиксы, – вздохнул Фишер. – Им бы только усложнять… Деточка, по этикеткам на скоропортящихся продуктах мы определяем, можно их съесть или уже нет. И если можно, едим. Потому что я, например, очень не люблю работать без ужина. Ступай-ка к холодильнику и проверь, не осталось ли там чего пожрать. Сверчкову, конечно, далеко до размаха Абрамовича, зато у эстета могли залежаться в уголке деликатесы типа фуа-гра, устриц или трюфелей…
Зря Вилли Максович сказал о еде. По дороге в Улитино я приглушил голод чипсами, но теперь он напомнил о себе. Подсвечивая фонариком, я вышел из кабинета и двинулся по коридору, примерно представляя себе, где кухня. Ага, вот, нашел! Холодильник Сверчкова здесь был не просто большим, а огромным: широким, почти как платяной шкаф, и высотой под потолок. По сравнению с ним мой собственный, оставшийся еще от бабушки, выглядел школьным пеналом.
Я приложил ладонь к серебристому боку и ощутил легкую вибрацию. Некоторые снобы перед отъездом в отпуск размораживают и выключают свои холодильники. К счастью, этот работает…
– Ну, деточка! Есть что-нибудь съедобное? – донесся из прихожей нетерпеливый голос Фишера.
Потянув за тугую ручку, я открыл морозильную камеру и уже через секунду захлопнул. Одной этой секунды при свете лампы оказалось достаточно, чтобы чувство голода напрочь покинуло меня, а на освободившееся место вползла тягучая, сосущая, сильная до рези в желудке тошнота.
– Вилли… Максович…
Старик почувствовал по моему голосу что-то неладное, поэтому уже через несколько секунд оказался рядом, отодвинул меня в сторону и сам заглянул в морозилку.
– Эк его оприходовали… – пробурчал он. – Капитально… Иннокентий, ты что-то говорил про кирпич, который нашел в камине. Не мог бы ты вернуться в каминную и проверить…
Но я уже не слушал: ноги сами несли меня по коридору в противоположном направлении. Над унитазом я мигом распрощался со съеденными чипсами, а потом еще долго-предолго полоскал рот и плескал в глаза холодной водой, безнадежно пытаясь смыть из своей памяти только что увиденную картину: человека, целиком утрамбованного в морозильную камеру. Человек был брюнетом. На его затылке зияла большая прореха, до краев заполненная ярко-красным льдом.
Когда пальцы мои стало сводить
