— Слушай, Орк, это же пустотой драная мелта! — насмешливо ответил другой штурмовик–абордажник, Сантино. — Один выстрел нас всех насквозь прожжет.
Говоря, темнокожий боец тряхнул головой, и его дреды эффектно рассекли воздух на слове «всех».
— А если и нет, мы все равно ее снарягу никак не вскроем. Она руками нас на куски порвет.
— Говорить о таких вещах нечестиво есть, да, — вмешался Зеврай.
Его бритую голову покрывали завитки сакральных татуировок, сходившихся к золотому клейму в виде аквилы на лбу. Чингиз, переведенный из Оберайских Искупителей, был самым старшим и самым богобоязненным солдатом в роте, из–за чего получил прозвище Дьякон. Сантино придумал его в насмешку, однако Зеврай относился к нему совершенно серьезно.
— Вы погубите нас, товарищи, — сурово добавил он.
Стоя вне круга спорщиков, Лемарш ждал, когда Райсс наконец вмешается, но лейтенант просто держался возле него, такой же растерянный, как и прочие абордажники.
«Подобное совершенно недопустимо», — решил комиссар.
Он дернул пальцами, мечтая о пистолете. С тех пор как Ичукву присоединился к роте «Темная звезда», у него не возникало поводов для казней, а сейчас расстрел стал бы напрасной тратой жизней, однако он невольно принялся обдумывать варианты. Кого из бойцов стоило бы выбрать? Чья гибель послужила бы самым наглядным примером для остальных?
— Мы найти способ! — прорычал Гёрка. — Если надо, я суке голыми руками башку отвер…
Фраза завершилась сдавленным вскриком: Лемарш ударил Больдизара тростью по горлу, лишь немного сдержав руку, чтобы не убить его.
— Кажется, ты только что угрожал одной из дочерей Императора? — беззлобно поинтересовался комиссар, пока огромный гвардеец хватался за шею и пучил глаза.
Что примечательно, Гёрка выпрямился и попробовал ответить, но сумел лишь придушенно захрипеть. Ичукву оглядел остальных солдат, задерживая взор на каждом по очереди, и остановился на Райссе. Если абордажники вообще собираются нападать на политофицера, то либо сделают это сейчас, либо не отважатся никогда. Как ни странно, подобная перспектива взбодрила Лемарша.
— Лейтенант, ваши бойцы — какая–то шпана?
— Нет, комиссар!
— Тогда прошу вас постараться, чтобы впредь они не вводили меня в заблуждение, поскольку я не выношу шпаны.
— Есть, комиссар! — Помедлив лишь мгновение, офицер добавил: — Но мы должны найти сержанта–абордажника, сэр.
Гвардейцы согласно забормотали.
«Наконец–то немного металла в голосе, Райсс», — с одобрением подметил Ичукву.
— Да, — согласился он, — и мы так и поступим, но не опозорим при этом имени Астра Милитарум. Адепта Сороритас — наши верные союзницы.
— Нам нужны наши пушки, сэр, — осторожно произнес Шройдер. — Что бы ни расчекрыжило Глике, оно может вернуться.
— Кто бы, — поправил Лемарш, ткнув тростью в сторону бойца.
— Это сделал сержант, — просипел кто–то у него за спиной. — Я все видел.
Обернувшись, комиссар понял, что абордажник Райнфельд вылез из койки. Мало кто из солдат получил более тяжелые ранения, чем этот специалист по взрывчатке: Рему полностью отсекло правую руку, а также половину лица. Его кожу покрывала серебряная глазурь из чешуек, симптом режущего мора в последней стадии, а радужка уцелевшего глаза почти утратила цвет.
— Вернись в постель, абордажник Райнфельд! — приказал комиссар.
Он все колол, — забормотал умирающий, и с его потрескавшихся губ потекла слюна, — но Глике не падал. Просто стоял там, принимал удары… пока сержант не снес ему голову.
— Трон Святой, обереги нас, — прошептал Зеврай, осенив себя знамением аквилы.
— Это мухи, — продолжал Рем. Он постоянно оглядывал каюту, следя за чем–то невидимым. — Они влезли в Глике, а теперь летают повсюду.
— Ты ошибаешься, боец, — сказал Лемарш, ковыляя к нему. — Здесь нет мух.
— Сожгите все, что осталось, — прохрипел Райнфельд, указывая на труп. — Надо сжечь… чтобы оно опять не вернулось. — Уцелевшей рукой он вцепился в шинель комиссара, едва не повалив его. — Так нужно, для верности!
— Пожалуй, довольно, абордажник. — Ичукву с отвращением высвободился. От гвардейца тянуло мерзкой вонью.
«Испорчен так, что уже не спасти», — заключил бы на его месте Артемьев.
Умирающий солдат внезапно пришел в ужас:
— Вы… вы и меня должны сжечь… когда… я…
Закатив глаз, Рем рухнул навзничь.
Лемарш даже не попытался поймать его.
— Отнесите абордажника Райнфельда в его койку, — приказал он остальным. — И на сей раз пристегните как следует.
Пока комиссар поправлял шинель, что–то прожужжало мимо его уха.
III
Асената молча следовала за элегантной целестинкой. Хотя набат умолк, чрезвычайная ситуация явно продолжалась: пока сестры спускались по палубам, мимо них пробегали мужчины и женщины в форменных серых кителях корабельных Свечных Стражей. Многие из них были вооружены арбалетами и короткими мечами. Более внушительным оружием на Витарне разрешалось владеть только Адепта Сороритас, что обеспечивало им перевес в огневой мощи, невзирая на малую численность.
— Вы взошли на борт, чтобы присматривать за нами? — спросила Гиад.
— Ты переоцениваешь свою важность, отрекшаяся, — холодно ответила воительница. — Мое отделение отозвали в Перигелий. Наши дороги пересеклись по совпадению.
Судя по тону, она больше не желала обсуждать эту тему.
«Ты полна гордыни, женщина, — рассудила Асената. — Железная Свеча явно снизила требования, если кого–то вроде тебя сочли достойной звания целестинки».
Подобная служба требовала идеального баланса воинских умений и духовной умеренности, которого могли достичь лишь очень немногие Сестры Битвы. Каждый орден Адепта Сороритас по–своему выявлял действительно исключительных личностей, и четко определенного пути к вершине не имелось. Случалось, что воительница, пролившая кровь тысячи еретиков на сотне полей брани, не обладала каким–либо трудноопределимым, но обязательным качеством, поэтому ее, доблестного и верного солдата, не принимали в целестинки.
Что до сестер Железной Свечи, которым не доводилось вести войны или повергать осязаемых врагов, то они проходили чрезвычайно необычный, хотя и столь же неумолимый отбор. По крайней мере, так было во времена Асенаты. Она прекрасно знала содержание Ордалий[2] Непостижимых, поскольку некогда сама стояла на пороге возвышенного внутреннего круга секты. Вот почему ее уход так остро переживали — и, видимо, дурно вспоминали.
«У меня не было выбора, — подумала Гиад, желая заявить это в лицо своей заносчивой спутнице. — Отче Избавитель попросил меня войти в его свиту. Отказать ему стало бы грехом».
Однако она не сумела произнести эти слова вслух: да, в них содержалась правда, но не вся. Тогда Асената хотела улететь. Разве могло бесконечное замкнутое
