Давайте улыбаться сейчас, друзья. Иначе после будет уже несвоевременно и как-то садистски.
По звону легкого колокольного боя зал замолкает, давая мистеру Кингсли Брустверу право на вступительное слово:
— Уважаемые присяжные! — голос раздается позади меня, и я не смею поворачиваться и на дюйм из страха потревожить тишину. — Хочу выразить каждому свое почтение и благодарность за присутствие сегодня с нами. Все вы знаете, с какой целью мы здесь собрались. И думаю, все будут рады, если мы закончим как можно раньше, получив достаточно информации из частицы воспоминаний мисс Гермионы Грейнджер, — сглатываю. Сердце стучит непозволительно громко. — Давайте же приступим.
Шаги мужчины звучат все ближе. По звуку натирающейся ткани я понимаю, что он вытащил волшебную палочку.
— Надеюсь, вы готовы. Все будет хорошо, — полушепотом, не вызывая подозрений. Я слабо киваю, впиваясь прищуренными глазами в руны на каменном сосуде, что дымится непроницаемым жидким газом. Висок холодит, а мысли путаются.
— Сегодня я зритель, не более.
О, поверьте, я тоже.
Министр магии выливает голубоватую субстанцию в кипящую рябь, и воздух пульсирующими иголками впивается в мои ноги. Я немею от страха. Я готова к повтору самой страшной ночи.
Женщина хватает меня за шиворот, как безвольную куклу, и бросает к стулу, тяжело и шумно выдыхая. От ее манипуляций я скулю надрывнее — переломанные кости и многочисленные раны мешают не только давать отпор, но и — элементарно — мыслить здраво.
— Сейчас ты будешь кричать у меня громче, детка, — Беллатриса нагибается к лицу почти вплотную, дергая подбородок вверх, и смеется в изуродованное кровоподтеками лицо. Она нарочито сильно сжимает мои плечи, надавливая на грудную клетку, клешнями вытаскивая животный рык обездвиживающей боли; не церемонясь обвязывает кисти режущими тугими веревками и накидывает подобие петли мне на шею.
Зря ты меня тогда не придушила, тварь. Теперь я хотя бы понимаю, отчего синяки на моих запястьях не сходили так долго.
— Я все ещё теряюсь, грязнокровка, в своих нескончаемых желаниях: убить тебя здесь или дать настрадаться? — шепчет на ухо свои подлые речи змеиными нотами, выводит языком смертельные «па».
— Ты… Сошла… С ума! Сука! — кричу в бреду, больным рассудком догадываясь, что на мои терзания ей далеко не все равно — Лестрейндж извлекает из них не просто реальное, но почти осязаемое удовольствие.
Она расхаживает передо мной взад и вперёд, не давая упустить себя из вида ни на доли секунды. Я замечаю капли крови на ее бледных ладонях, острые костяшки пальцев, которыми она нервически тарабанит по предметам, попадающимся под руку. Черная юбка женщины — как и обычно — похожа на лохмотья, собранные в один бутон на талии, сдавливаемой тугим корсетом. Беллатриса любит вещи подобного фасона, но, кажется, среди десятков однотипных вариантов предпочтет именно то платье, которое шнурками стягивает стан до фиолетовых полос. Она как садист и мазохист в одном флаконе — объята чистой любовью по отношению к любым видам боли.
Ей нравится находиться здесь и сейчас: обстановка из суровой драмы напоминает инсталляцию разве что чертовски креативного семейного склепа. Вот только мы не играем свои роли в этой, впрочем, несуществующей пьесе. Если Лестрейндж не принялась строить из себя писателя и вершителя. А по ней видно, что я оказалась права как никогда. И доказывает она мне это прямо сейчас, туже затягивая узлы на кистях и шее.
Она не видит, что правая рука посинела от перелома и давно уже атрофирована. Она не знает, что моё сердце тоже почти не бьется отнюдь не от скуки.
К слову, о скуке — тень её пропадает с лица женщины, когда та не слышит моих хрипов. Поэтому снова и снова ведьма дает мне пощечины одна за другой и наступает своими толстыми каблуками на пальцы ног.
Наш дом разрывается моими мольбами о смерти.
— Круциатус прикончит тебя быстро. Ты и заметить не успеешь, как лопнут капилляры на твоих прелестных глазках, а кровь зальет весь пол. Кстати, какое дерево вы подбирали для этого замечательного паркета? Маглы все же разбираются в ремонтных работах! — наигравшись со мной, она осматривает некогда уютную гостиную взглядом, полным детского восторга. Кончиками пальцев смахивает наши семейные фотографии с полок, шурша подолом юбки, накручивая волосы на указательный палец свободной руки.
Я вижу омерзительно ужасно все, что происходит дальше чем за метр, но не видеть ее я не могу — от этого судьба не избавляет меня, как ни крути.
— Зачем? — единственное, на что хватает моих сил.
Она удивляется с глупым хихиканьем, словно уже и забыла о моем существовании с ней в одной комнате, и не спеша огибает два легко узнаваемых мною тела.
Это фантазия. Глупые шутки ночного проведения.
Лекарства мадам Помфри уже не действуют на меня — вот и все тут.
Скоро утро — я проснусь в своей кровати, счастливая и бодрая, готовая штудировать учебники и завтракать полезной пищей. Даю слово.
Я больше никогда не буду изводить себя до судорог в Выручай-комнате, обещаю.
Просто помоги мне открыть глаза в новый день, кем бы ты ни был.
В ту ночь я молилась всем Богам. В последующие — просила их снисхождения. И от бездушного молчания судьбоносных идолов я сломалась, не чувствуя опоры.
Я так увлечена и шокирована просмотром собственных ячеек памяти, что не замечаю ничего вокруг: ни замолчавший в исступлении зал, ни тяжелые шаги стражи, помогающей справиться кому-то из зрителей с полуобморочным состоянием, ни своих товарищей, бросающих взгляды на двух Гермион, которые отличаются только прической — они обе побиты и слабы; они обе нарываются на жалость, не требуя ее в своем гордом одиночестве.
Жжение в глазах заставляет часто моргать, и слизь, скопившуюся в носоглотке, приходится втягивать обратно. Но это не слезы моей безмерной печали, нет. Это куски хромированного стекла, которое в меня засыпают новыми объёмами.
— Можно, пожалуйста, прекратить… — но меня никто не слышит. Возможно, потому что я говорю одними губами. Возможно, потому что я уже сама — как факт своего существования в этом зале — никому не интересна. Все снова заняты своим любим делом — находить самого несчастного и перемывать ему косточки. И в этой гонке пока побеждает девочка с длинными волосами и сломанными ребрами.
И вам совсем не интересно, что это все — я? И вы совсем не хотите развязать мои руки хотя бы сейчас?
Правосудие бьет меня шипованным хлыстом, напоминая Беллатрису. Только оно прикрывает свои жалкие помыслы благородными идеями, не оформившимися в полноценные трактаты.
Локации меняются, а я все так же слаба.
— Господь, это все
