– Я вам очень признателен, Вера, но спасибо. Мне правда надо идти.
Что это за день такой? Убегает то от одной женщины, то от другой.
У самой двери Глеба настигает дежавю, когда Вера хватается за его локоть в желании остановить. Он сочувственно улыбается ей, но получается, наверное, больше оскал.
– Со мной правда все в порядке, не переживайте вы так.
– Вы точно никуда не уедете? – Вера как будто заглядывает ему в душу, но в конце концов, интуиция – единственный вид магии, доступный обычному человеку.
– Точно. Никуда.
Когда он выходит в коридор, то там уже пусто. Он словно оказывается в чреве змеи-мутанта, где вместо внутренностей – пустота и белые стены. Где-то в конце этого тоннеля виднеется свет, как если бы змея и правда разевала рот в стремлении проглотить очередную жертву.
Пустота напоминает о том, что следующий урок уже начался, и Глеб напрягается, пытаясь вспомнить, кто у него сейчас. Скорее всего, восьмиклашки, но он может и ошибаться. О том, что произошло в кабинете директора, он может поговорить с Ренатой и позже, а пока необходимо подчиняться новому гену, вживленному в его тело, – ответственности.
– Ты забыл меня-сс? – раздается над ухом женский голос, и Глеб вздрагивает от испуга. Холодная полупрозрачная рука касается правого плеча, и он краем глаза умудряется рассмотреть синюшные пальцы с могильной землей под ногтями. – Ты обещал защищать меня-сс…
Несмотря на то что Глеб знает наизусть каждую ноту этой оперетты, шипение все равно выдает самозванку, которая только пытается прикинуться почившей матерью. «Призрак» со свистом проносится у него под носом и разворачивается так, что теперь он может видеть ее лицо.
– Ты вырос-с таким крас-сивым, – шепчет летавица в образе матери и тыльной стороной ладони гладит его по небритой щеке.
Глеб знает, как прогнать ее, но не может выдавить ни слова. Потому что если она исчезнет, то он никогда больше не увидит ее такой, какой помнил многие тысячи лет. Эти длинные огненно-рыжие волосы… Они вьются и извиваются, как настигающие добычу ядовитые змеи. В стеклянных глазах отражаются его собственные слезы, которые он всего однажды пролил над ее могилой.
Не в силах ни выдохнуть, ни шевельнуться, Глеб стискивает зубы и на короткий миг закрывает глаза, надеясь, что чудовище само оставит его. Но так, конечно же, не происходит.
– Мой с-сын, – продолжает шипеть «мать». – Мой с-самый любимый с-сын…
Из них двоих, Глеба и Кирилла, Глеб никогда не знал, кого мать любила больше, и это всегда его беспокоило. В каждой мелочи, каждом взгляде он вечно пытался найти доказательства того, что Кир в этом дуэте потому и получает меньше внимания, что более самостоятельный и успешный. Если так можно сказать, более обычный, чем убогий младший сынишка, которому вечно что-то мерещится.
– А НУ, ДРЯНЬ, СТОЙ, ГДЕ СТОИШЬ! – как гром посреди ясного неба, раздается крик Эвелины на другом конце коридора.
И когда Глеб открывает глаза, то там, где раньше видел желтую гущу осеннего леса, сейчас видит охотницу, которую, словно ангела, обрамляют лучи послеполуденного солнца.
Летавица, похоже, тоже не ожидала подобного вмешательства, а потому на какое-то время замерла каменной статуей, стоя вполуоборот к преследовательнице.
Когда Эвелина мчится в их сторону, кажется, что она скорее летит, но только крыльев не хватает. И пусть гнев и целеустремленность делают ее похожей на фурию, ее реальная сила не идет ни в какое сравнение с мощью стеклянной змеи. Именно поэтому, едва ее кулак врезается в лицо летавицы, то только с губ Эвелины срывается болезненный стон разочарования.
– Да что ж ты…
Но призрак уже сдулся, превратившись в маленькую белую змейку, которая тут же юркнула в одну из щелей под дверями расположенных рядом кабинетов. Глеб даже не успевает рассмотреть, в какую именно.
Эвелина ругается на незнакомом языке и от досады стучит ладонью по стене, но тут же понимает, насколько это плохая идея.
– Ай, блин… – вырывается у девушки, пока она нянчит одной ладонью вторую, будто та – новорожденный младенец.
– Вы в порядке?
Сегодняшний день похож на бесконечный «День сурка», где слова не меняются, меняются только люди.
– Да уж, как видишь, не совсем, – огрызается девушка.
– Хотелось бы мне быть таким же смелым.
– Ну так будь им, черт возьми! – Эвелина никак не перестает тихонько подвывать из-за покалеченной руки. – Где у вас тут медпункт?
* * *Он зачем-то пропустил электричку, а следующая только через час. По идее, обычный человек бы расстроился, но в Соловье от обычного – только оболочка.
На пустой станции он остается наедине со своими мыслями, которые в последнее время превратились в несъедобную комковатую кашу. Он забыл, о чем должен был помнить, и даже образ бывшей возлюбленной, который он прежде мог воспроизвести в любое время дня и ночи, постепенно начинает рассеиваться.
Зачем он здесь? Почему отрекся от семьи? Почему прячется ото всех, как трусливая крыса? Он не просто не может ответить на все эти вопросы, но даже удержать их в голове.
– Милок, яблочек купи, – доносится до него голос откуда-то из реальности. – Хорошие яблочки, свои. Никаких химикатов. На, хочешь, попробуй.
К нему тянется рука, сжимающая кривобокий фрукт с чуть подгнившим сладким бочком. Желтая кожа усеяна пигментными пятнами, которые, словно карта, указывают путь в те земли, где хорошо без тебя.
Чисто человеческий рефлекс: когда протягивают что-то – бери. Соловей, будто находясь в тумане, надкусывает яблоко, и язык тут же соприкасается с кисло-сладким соком.
– Нравятся? – спрашивает торговка, сверху донизу обвязанная платками: чтобы поясницу не продуло, чтобы грудная клетка в тепле и, конечно, затянуть узелок под подбородком, просто потому что так делают все пенсионерки.
– Ничего такие, бабуль, – отзывается Соловей. – Почем продаешь?
– Семьдесят рублев. Сам понимаешь, пенсия маленькая…
Дальше он ее уже не слушает. Сует в маленький сморщенный кулачок смятую тыщу и спускается вниз с платформы, прихватив с собой одно-единственное яблоко, которое старуха дала ему минуту назад.
Он ненавидит это в себе. Презирает, как какое-то физическое уродство, которое никогда не уйдет, сколько ни смотрись на себя в отражении уличных витрин.
Вспоминается сгоряча брошенное Эвелиной: «Все равно ты здесь никому не нужен», и слова вновь острыми иглами колют медленно бьющееся сердце. Ну вот зачем об этом постоянно думать? Как будто от этого станет лучше, но ведь заранее знаешь, что не станет.
Мать, наверное, обрадуется, если он вернется. Спустя какое-то время растает и отец. Все-таки как-никак родная кровинушка, почти пятьсот лет под одной крышей. И ведь со временем старые эмоции притупляются, впускают новые, превращая прошлое в то место, где, если подумать, было бы не так уж плохо.
Единственное, что останавливает, это то, что если он уйдет – у Веры не останется хранителя, и охочие
