другую, как лиса, запутывающая следы. Альбрехт скидывал на пол бьющиеся предметы, чтобы преследователи порезали ноги; он протискивался в люки и проползал под досками пола. Почему-то мне представлялось, что он хихикал, прислушиваясь к шагам своих убийц. Но разве, умаляя его страдания, я тем самым облегчу свои? Пятна засохшей крови и царапины на полу, где волокли его тело, убеждали меня в обратном. Наверное, он задыхался, как загнанное животное, в страстном желании жить, оставляя частицы себя на гвоздях, торчавших из дощатого пола.
– Мы знали, что он внизу, – продолжал переодетый рассказчик. – Как червяк под корой. Там было множество комнат, маленьких клетушек с занавесями и драпировкой. Мы все их сдернули и подожгли. Но найти герцога все равно не могли. Потом сержант Хеклер вспомнил о коврах. Убрали ковры и стали искать люк. Мы прямо слышали, как он шуршит под ногами.
– Как крыса.
– Он там обо все стукался и ругался. Когда услышал наш топот, затих.
– Вы его вытащили?
– Он пыхтел, как старая сука.
– Сам себя выдал.
Когда жертву нашли, сразу послали в арсенал за топорами. Некоторые предприимчивые юнцы разыскали веревки. Они привязали их к перегородкам и сорвали панели из тополя и дуба, которые мы украшали с моим ныне покойным другом Людольфом Бресдином; они разгромили расписные двери и разнесли в щепки лестницы; они прорубились сквозь дощатый пол и шуровали своими дубинками в темноте под лагами, пытаясь выгнать наружу съежившегося герцога.
Солдаты полезли за ним. Я слушал рассказ заговорщика про коридоры. Кто-то из них ринулся, словно бык, головой вперед и вырубился, ударившись о деревянный брус. Другой зацепил пальцами дрожащую пятку Альбрехта и закричал от радости и испуга. Я понимал, что стражники почти боялись своей новой власти: того, что им предстояло сделать, загнав моего покровителя. Альбрехт в отчаянии вонзил свой серебряный кинжал в руку сержанта Хеклера. О кровь, пролитая во тьме! Горячее зловонное дыхание борьбы! И мой Альбрехт, бесплодный Альбрехт, постаревший раньше срока и утонувший в жире, оставил в пыли десять волнистых бороздок, когда его выволакивали наружу. Я лежал недалеко оттого самого места, откуда он, призрачный венценосец, показался из разрубленных досок и попал в руки своих палачей. Когда это случилось? Полчаса назад? Да нет, многовато. Пятнадцать минут? И все же я не смог бы его спасти. Он тысячу раз умер в моем воображении: раз за разом – все быстрее, менее жестоким образом. Чтобы покончить с этим уже навсегда, мне придется убить его еще раз.
– Ты знаешь, какой был приказ, – сказал убийца. – Нужно было, чтобы все выглядело взаправду. Жестоко. Как сделала бы толпа.
Вам хочется знать? Вам хочется, чтобы я вам рассказал, как его убили?
Кровавый след из туннеля Арканы оставил не герцог, а сержант Хеклер. (Он, бледный как смерть, помчался в лазарет – настоящая рана добавляла достоверности лживой истории.) Раны герцога Альбрехта еще не были смертельными. Они распластали его на полу, по человеку на каждую конечность, а переодетый рассказчик разбил банку, в которой плавал замаринованный ребенок, и заставил его выпить бальзамирующую жидкость. Читатель, они не могли удержаться от смеха при виде его конвульсий. Он превратился в живой фонтан – фантастическую сухопутную рыбу, выбросившегося на берег Левиафана! Не знаю, захлебнулся ли герцог к тому времени, как его подняли на ноги и отрубили ему голову. Они запихнули Альбрехта – ту часть, которая отличала его от других, – в один из пустых шнойберовых сосудов и, разбив точно такой же, со сросшимися младенцами, перелили жидкость в банку с герцогом, после чего поставили ее на полку рядом с карликовой Венерой, которая так восхищала моего патрона при жизни.
Я никогда не слышал, чтобы Винкельбахов напрямую связывали с этим делом. И я точно не знаю, кто именно придумал всю эту аферу. У меня свое мнение на этот счет, и его ничто не изменит. Главари, более опытные, чем Филипп фон Лангенфелье – и не столь жадные до славы, – уничтожили все следы своего преступления.
Пока внутри бушевала охота на герцога, снаружи, на площади, Максимилиан фон Винкельбах руководил убийством крестьянских заговорщиков. Старые солдаты, верные герцогу, бороды которых поседели на моих глазах, тоже погибли, заколотые в спину, когда пробивались в библиотеку. В то же самое время Мориц – обергофмейстер, безответно влюбленный в Элизабету, – оставался с герцогиней в ее покоях, охраняя ее от толпы, вроде как и не причастный к убийству ее мужа.
Об этих деталях заговора я узнаю позже. Сейчас же надо мной нависла смертельная опасность, я притаился за перегородкой, которая не скрыла бы от ушей убийцы звук моих шагов. С удивлением и некоторой гордостью я отметил, какой ясной была моя голова. Страх и скорбь испарились, как вода на раскаленном камне. Я услышал, как шериф собирает своих людей в Длинном коридоре. Заговорщики шепотом выругались и вскочили на ноги; оружие бренчало и клацало у них в руках. Словно пытаясь скрыть следы своего безделья, мои нечаянные осведомители опрокинули стулья и побежали к своим товарищам. Шериф приказал людям, чтобы тела крестьян, лежащие во дворе, затащили в кабинет – чтобы возложить вину за убийство герцога на тех, кто более не мог этого отрицать.
Без сумбура в голове, даже с некоторой толикой мужества, я отодвинул перегородку от стены и открыл дверь, соединявшую кабинет герцога с южной башней. Ползти пришлось бы слишком долго, поэтому я взбежал вверх по визгливой дубовой лестнице. Дрожащей рукой я надавил на засов. Он поддался – и я вновь оказался на знакомой территории. Когда-то здесь была моя мастерская, где я обкрадывал своих прославленных предшественников и тиранил учеников, некоторые из них теперь стали трупами. Я не встретил Джонатана Нотта. Как выяснилось позднее, он избежал чистки, заблаговременно покинув замок с одним учеником и двумя лошадьми, украденными у егерей. Никто не мог оценить количество увезенного им герцогского золота. После себя он оставил лишь горку красного порошка посреди кровавого пятна: знаменитого красного порошка, который, как считалось, превращал обычные металлы в золото.
Может быть, я и смог бы сбежать, но не стал. Главную дверь башни выбили, и Максимилиан фон Винкельбах прогрохотал вверх по лестнице, окрыленный ночным триумфом. Со мной уже было такое (поднимающиеся дыбом волосы, внезапно вскипевшая кровь), потому я не слишком сильно переживал свой арест. На меня навалилась усталость всей прожитой жизни. Я не стал сопротивляться врагам, предпочитая удар мечом более мучительной смерти. Но начальник стражи не смог заставить себя прикончить меня на месте; убить карлика для него было бы унижением. К тому же у Фельсенгрюнде были долги, и мне еще предстояло послужить общественной пользе. Поэтому меня отвели в подземелье – в кошачьем плевке от моей разграбленной комнаты – и заковали в кандалы. Сызнова повторился Далибор, с той лишь разницей, что в этом мире у меня уже не было друзей, которые стали бы меня спасать. Но не огорчайся, мой милый читатель. Провидение хранило меня даже в несчастье. Если бы Джонатан Нотт остался в Богемии, или Якоб Шнойбер погиб в битве у Белой Горы, если бы они не попали в Фельсенгрюнде и не отобрали у меня место при герцоге – а я был квинтэссенцией всего, что так ненавидели Винкельбах и его герцогиня, – я бы погиб той ночью в библиотеке. А все устроилось так, что худшее, что мне грозило, – это гнить до конца своих дней в темнице. То есть именно та судьба, от которой Петрус Гонсальвус (образец человека, которым я мог бы стать) спас меня двадцать лет назад.
III. УЗРИ ЧЕЛОВЕКА
