18. Тень гномона
Сказать по правде, моя камера была не такой убогой, как нора в Далиборе. Там я сидел, точно в брюхе Левиафана, в полной темноте, и радовался, если мне перепадали объедки из его чудовищной пасти. В фельсенгрюндском донжоне у меня все-таки было окно, под самым потолком, и хотя оно выходило на север, и стекло дребезжало на ветру, хотя оно было разбито, и хлопья снега – эта великанская перхоть – летели сквозь дыры, хотя я не мог даже надеяться добраться до него, чтобы глянуть на лес или горы, – все же внутрь проникало достаточно света, чтобы поддержать во мне надежду. В Богемии мне приходилось спать на сыром холодном камне; в Фельсенгрюнде у меня была трухлявая кровать с деревянным подголовником и грязным одеялом – не так притягательно, как подушки в моей конфискованной комнате, но все же теплее и неизмеримо удобнее, чем склизкая яма. В дополнение ко всей этой роскоши мне полагалась свеча, которую тюремщик зажигал на закате, чтобы я мог уделить полчаса чтению. Это был приказ герцогини: негоже оставлять карлу наедине с предосудительными мыслями. Мне принесли ее личный экземпляр Боэция и «Град Божий» святого Августина в немецком переводе. Остальные книги, отобранные неизвестно кем и со значительно меньшим тщанием, тюремщик принес мне с такой миной, словно они были сделаны из дерьма. Среди них был «Thesaurus hierogylphicorum», который Джонатан Нотт, видимо, бросил в спешке, покидая Фельсенгрюнде; «Придворный» Кастильоне и «Arte Бulica» Лоренцо Дуччи, циничное противоядие от Кастильоне, через которое я продирался с трудом, проклиная свою латынь. Все усилия придворного, писал Дуччи, должны быть направлены на приобретение выгоды; ему следует быть готовым заниматься вещами сложными и неприятными. Это склонило меня к мысли, что книга принадлежала Джонатану Нотту. Но тот же совет с тем же успехом можно было бы применить и к Морицу фон Винкельбаху, о помолвке которого с герцогиней мне сообщил наш рогоносный друг шериф.
Ах Винкельбах, ах хитрец! Он продвигался вперед, словно тень от гномона, стрелки солнечных часов, которая «незаметна в движении». И вот теперь, в полдень, он приближался к своей наивысшей славе. Его ближайшие приспешники получили в награду высокие посты; с остальными расплатились карательными походами в Вайделанд. Как он заставил молчать семьи деревенских заговорщиков: престарелых матерей, с которыми сыновья могли поделиться своими секретами, догадливых жен и даже детей, которые могли сделать выводы, пусть даже лет через двадцать, из подслушанных у костра разговоров? Размышляя об этом, я опасался за свою жизнь. И что более странно, я боялся за свою смерть, как будто она была моим любимым родителем. Я боялся, что ее у меня отберут. Я постоянно думал о пытках, о вытянутом на дыбе признании и тайной полуночной казни. Никто не постучит в дверь темницы; в скважине повернется ключ, шаги прогремят по каменным ступеням; чья-то сильная рука схватит меня за горло, и герцог Мориц Фельсенгрюндский поинтересуется у своих прихвостней, изображая святую невинность, что случилось с флорентийским карлой, к которому был так привязан его предшественник. Самые ужасные кошмары донимали меня по ночам. Я засыпал только под утро, когда в окне уже брезжил бледный призрак февральского рассвета – серая дымка мартовского утра – желтый апрельский туман. Даже клопы не оставляли меня в покое; моя рука сделалась челноком в ткацком станке зудящих язв. Питаясь черствым хлебом и несвежей водой, я испражнялся сухими палочками, но иной раз меня проносило так, что все внутренности горели огнем.
Ужасные предчувствия разъедали мне мозг. Может, на то и надеялись мои тюремщики? Что я просто тихо сойду с ума, дав им возможность прикончить меня с чистой совестью, как больную собаку – из милосердия.
Когда за мной наконец пришли, все мои страхи оказались напрасными. Лишенный все это время даже намека на человеческое общение, я вдруг осознал, что люблю их – моих собратьев-людей – и не могу выразить всю полноту радости, которую мне доставляет их присутствие.
– Итак, – сказал я, прочистив горло, – время пришло.
– Идти можешь?
– Не знаю. – Я вытянул на кровати свои искусанные клопами, расчесанные ноги и попытался спустить их вниз. Я чуть не заплакал, коснувшись рук своих тюремщиков. В их дыхании я различал запах свинины и пива. – Спасибо, спасибо, – бормотал я непрестанно, пока они тащили меня, как мешок с углем, в кабинет шерифа.
–
– Заткнись, – сказал Клаус, – и смой с себя эту дрянь. Я решил, что они хотят меня утопить: набрал в легкие побольше воздуха, но никто не стал удерживать меня под водой.
– Когда отскребешь все дерьмо, сержант Хеклер подстрижет тебе бороду. Наденешь это. – Клаус сделал шаг в сторону, и я увидел стул, с которого, видимо, только что испарился элегантный карлик, оставив после себя лишь одежду: новую рубашку и мой старый камзол с заштопанными прорехами. – И давай побыстрее. Герцогиня ждет.
Нагнувшись над лоханью, я принялся тереть лицо ноющими пальцами. Потом Хеклер слегка подрезал мне бороду и так забрызгал меня духами, что я аж расчихался. Когда меня отлепили от пола, я увидел в пыли отпечатки собственных ягодиц.
– Уберите его отсюда, – сказал новый шериф. Пыхтя от натуги, сильнейший из двух тюремщиков посадил меня к себе на плечи и потащил в библиотеку. Мы прошли через разоренный вестибюль и Камергалери, где когда-то висели портреты герцогов. Одурев от голода, я забыл пригнуть голову в дверях. Последовал оглушающий удар, и в Длинный коридор я въехал, окруженный искрящимися созвездиями.
Герцогиню окружали какие-то люди, которых я раньше не видел. Они держались подчеркнуто официозно. Оторвавшись от своих бумажных каталогов, они уставились на моего «скакуна», но потом подняли глаза чуть выше.
– Ах, – вздохнула герцогиня и улыбнулась сквозь черную вуаль. – Разрешите представить вам библиотекаря моего мужа.
Видимо, столкновение с притолокой оглушило меня неслабо, потому что сперва я подумал, что эти люди – бродячие актеры в сценических костюмах. Мне в жизни не приходилось встречать таких фатов. Один из них заявил:
– Может быть, этому господину стоит спешиться, прежде чем мы начнем разговор?
Остальные хлыщи рассмеялись, невзирая на траур хозяйки.
Герцогиня решила объяснить происходящее. Судя по ее тону, меня вызвали из уютного кабинета, а не отскребли от тюремного пола.
– Эти господа, герр Грилли, прибыли издалека, чтобы осмотреть нашу коллекцию предметов искусства…
Я попытался отвесить поклон, но потерялся где-то на пути вниз и в итоге сел на пол. Кто-то из гостей с римским акцентом спросил у соседа:
– Это что, придворный шут?
– Господа, – нетерпеливо проговорила герцогиня, – перейдем к делу.
Присутствующие поднялись с кресел и направились к мою сторону.
– Господа, – мой хриплый голос был почти неслышен, – вы из Академии? – Все еще не придя в себя после удара, я решил, что от меня снова требуется демонстрация моих возможностей; но академики прошли мимо и обступили столы, где были выставлены мои подделки и герцогская коллекция гравюр. С привычной ловкостью они принялись рыться в своих каталогах и крутить усы, разглядывая экспонаты, как голодные цапли – лягушек. Я уцепился за пальцы своего надзирателя.
–
– Ну пожалуйста, что мне делать?
– Откуда я знаю – это твой мусор, вот сам и думай.
Я, конечно, все понял. Эти люди – они были не из Академии. Они не были творцами искусства, они на нем зарабатывали – не художники, а агенты. Без сомнения, предполагалось, что я помогу герцогине идентифицировать картины или прояснить их происхождение. Я заметил, как она взмахом веера велела тюремщику отвести меня в сторону. Видимо, я оказался бесполезен и зазря сидел в тюрьме.
