Курлычкину нередко случалось разговаривать с сыном по телефону в деловой обстановке, он всегда насылал на свое лицо нежную заботу, любовь, демонстративно отворачивался от собеседников, едва ли не ворковал в трубку: "Здравствуй, сын. Как ты? Надеюсь, ничего не случилось? Да, детка, извини, сейчас я немного занят". Играл так убедительно, что у уборщицы порой на глаза наворачивались слезы. Не мог иначе, потому как свои же братки могут неправильно понять, когда о здоровье своего чада осведомишься вдруг второпях или, не дай бог, недовольным голосом человека, которого отвлекли от чего-то серьезного.
"Здравствуй, сын… Как ты?"
Можно было бы задохнуться от нахлынувших чувств, если бы всем браткам вдруг позвонили их чада; сколько заботы они бы вылили в эфир, столько любви, что спасение Мира не заставило бы себя ждать. Однако ужаснулось бы ложному вызову и скрылось обратно.
42
Валентина отвалила с погреба мешки и заглянула в полумрак. Снизу на нее смотрели глаза пленника. Женщина не успела переодеться: как была в платье, так и стала спускаться.
— Горе ты мое… — пробурчала она, отмыкая наручники. И по всем правилам замкнула вторую половину на своей руке. — Вперед! — скомандовала она.
Максим за четыре дня выучил эту процедуру наизусть. Сейчас они поднимутся, быстрым шагом пройдут короткое расстояние от сарая до дома, и его снова пристегнут к трубе отопления. По идее, он мог закричать, позвать на помощь, воспользоваться преимуществом в своей силе, но рядом всегда находился помощник Ширяевой, худой мужчина, на лице которого при желании можно было прочесть все, кроме сочувствия. Пленник не понимал, почему в погреб за ним спускается судья, а не передоверит это мероприятие своему партнеру.
В этот раз во дворе его не было. Пока Максим оглядывался, Ширяева грубо подтолкнула его в спину.
— Не оглядывайся! Я вижу тебя насквозь, сукин сын! Только попробуй дернуться — остаток своих дней проведешь в яме.
Прежде чем взойти на низенькое крыльцо, Максим услышал, как открывается скрипучая калитка, он бросил взгляд на худого помощника Ширяевой и шагнул в дом.
Он не знал, что судья работала следователем и кое-что знала о приемах самообороны. В комнате она неожиданно ловко перехватила свободной рукой запястье пленника и больно вывернула руку. Максим даже вскрикнул от боли. А судья тем временем пристегнула его к трубе.
В углу комнаты лежал матрас, на котором пленник проводил все свое время, когда не находился в погребе.
— Подбери ноги, — Валентина раскатала матрас и тоном, не требующим возражений, сказала: — Отдыхай.
— Может, вы все-таки отведете меня в туалет? — попросил пленник.
— Я уже устала повторять: я умею ухаживать. Мне не в тягость вынести за тобой горшок.
Максиму было бы легче услышать слово "параша", а так Валентина низвела его до уровня беспомощного малыша.
Дважды хлопнула дверь, Валентина вернулась с уже знакомым жестяным ведерком. Жестом, который показался пленнику унизительным, положила в ногах рулон туалетной бумаги.
Форточек на окнах не было, женщина открыла настежь все двери и вышла во двор. Как и в прошлый раз, парень мог наблюдать ее возле колодца: она набирала воду в емкость, выкрашенную коричневой краской, затем переместилась к клубничным грядкам, выискивая ягоды и тут же отправляя их в рот. Привстав, парень увидел присоединившегося к судье помощника. Они о чем-то коротко поговорили, и мужчина ушел. Открытые двери донесли до Максима слабый рокот запустившегося двигателя.
Спустя пятнадцать минут Ширяева снова появилась перед пленником, подхватила ведро, безразличным взглядом окидывая парня, который демонстративно отвернулся и смотрел на край матраса.
Какое-то время ее не было.
— Чай, кофе? — спросила она из кухни и, не дожидаясь ответа, через минуту появилась с бокалом. — Сегодня видела твоего отца.
Он принял кофе, бросив на нее вопрошающий взгляд.
— Места себе не находит, слоняется по кабинету, смотрит, как сыч, в окно.
— Он найдет меня, — осторожно произнес Максим, отхлебнув из бокала.
Ширяева пожала плечами.
— Может быть… У твоего отца огромные средства и сила, чтобы добраться до меня. Но и я не лыком шита, правда?
Парень промолчал.
Валентина неожиданно спросила:
— Вот ты, Максим, считаешь себя сыном знаменитости? Только честно.
Он ухмыльнулся. Однако ответа на этот вопрос не нашел.
— Все дети знаменитостей разных рангов — будь то артисты, академики, преступники вроде твоего папаши, — продолжила Ширяева, — считают себя благородными, вернее, в таковые их записывают сами родители. Ты наверняка первый в этом списке — я имею в виду наш город. Что ж, — приглядываясь к парню, она покивала головой, — внешность у тебя подходящая, видится кое-какое воспитание. Я даже могу сказать, что разглядела в тебе напористость. Это тоже последствия определенного воспитания: тебя по рукам не били, когда ты хватал неположенное, рта не закрывали, когда орал непристойное, и так далее. А большинство ребят твоего возраста воспитаны иначе, они помнят родительские затрещины и оплеухи, окрики да цыканья. Но ты, Максим, только в начале пути, кровь у тебя плохая, отцовская, вот твои дети будут немного другими, если ты сам не исправишься. А тебе переломить себя не так уж и трудно, легче, чем другому. Тебе стоит только сказать: докажи, на что ты способен — и ты докажешь с легкостью, уверенно, азартно. Я не права?
Похвала из уст судьи оказалась для пленника неожиданной, он сам не заметил, как покраснел. И даже не стал задаваться вопросом, почему судье взбрело в голову хвалить его.
— Я бы покривила душой, — после непродолжительной паузы возобновила разговор Ширяева, — если бы сказала, что не хочу тебе добра. Ты видишься мне в будущем не таким, как твой папаша. Уйти от его влияния непросто, но необходимо.
— Дайте мне сигарету… — попросил Максим.
Валентина прикурила сигарету и протянула пленнику.
— Долго держать тебя в плену не собираюсь, — призналась женщина. — Твой отец уже получил хороший удар корявой дубиной, получит еще. Затем выдаст мне двух мерзавцев, которые убили девочку. Хотя я искренне надеялась, что их имена ты мне сообщишь.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — парень стряхнул пепел на пол. — На отца работает много людей.
Действительно, Максим часто думал, кто из многочисленной бригады отца мог совершить то преступление, о котором говорила судья. Все они относились к парню уважительно, может, поэтому он не мог различить за их доброжелательными улыбками что-то совсем противоположное. Так же он не мог
