Елена — так звали сестру Лиховцева — горячо поддержала решение любимого брата, а вот мать… Евдокия Александровна едва не слегла от огорчения, но делать было нечего, и она благословила своего непутевого отпрыска на ратный подвиг. Теперь пользуясь всякой свободной минутой, он садился писать письма, в которых старался максимально подробно описывать свои будни, делая упор на то, что все это совершенно безопасно и потому родным не о чем беспокоиться. Другим адресатом для его писем была, конечно же, Софья. Любовь к этой необыкновенной девушке окрыляла Алексея, давала силы переносить любые тяготы и лишения и давала смысл его существованию. Возможность писать ей была отдушиной для молодого человека, и он, конечно, пользовался ею. Однако делать это следовало, сохраняя известную осторожность. Помолвлены они не были, так что о чувствах было лучше умалчивать, ведь письма ненароком могли прочитать домашние Софьи Модестовны и бог знает что подумать. Но как удержать в себе рвущуюся наружу любовь? Хотя, кажется, на сей раз ему удалось найти слова, которыми получилось выразить свое состояние, оставшись при этом в рамках приличий, и Лиховцев, отправив свое послание, возвращался в приподнятом расположении духа.
Так он шел, улыбаясь своим мыслям, и машинально козыряя встречным офицерам, пока не заметил впереди двух солдат. Разумеется, это были солдаты его полка, других в Бердичеве просто не было, но всех их он конечно же не знал. Присмотревшись, Алексей понял, что это его приятели Дмитрий и Федор, с которыми он расстался еще утром. Шматов, у которого на спине висел довольно увесистый мешок, едва поспевал за решительно шагавшим Будищевым, а тот, казалось, не обращал ни малейшего внимания на неудобства своего товарища.
— Эй, погодите! — крикнул Лиховцев. — Я с вами.
Федя, увидев вольнопера, приветливо улыбнулся, а вот его спутник не выказал ни малейшей радости, как, впрочем, и неудовольствия.
— Ну что, отправил письма? — равнодушным голосом спросил он.
— Да, — просто ответил Алексей, поравнявшись. — А вы, я гляжу, с покупками?
— Ага, — словоохотливо отвечал Шматов, — тут и булки, и колбаса, и даже водка. Не знаю, правда, зачем их Граф набрал…
— А что такое?
— Да тут такое дело, взяли мы булку перекусить, разломили, а там таракан! Дмитрий такой шум поднял, хоть святых выноси.
— Темный ты человек, Федя, — вздохнул Будищев. — Ну, откуда в пекарне, да еще в еврейской, святые? Тем более если они булки с тараканами пекут.
— Так зачем ты их взял?
— Как зачем, давали — вот и взял.
— А если они тоже…
— Ой, ну мало ли, один раз обмишулились люди, с кем не бывает!
— А в колбасе…
— Так, Федор, хорош распотякивать! Еще чего доброго, господину студенту аппетит испортишь.
— А что в колбасе? — удивился Лиховцев.
— Поверь мне, Леша, есть вещи, которые лучше не знать!
— Да? А с водкой хоть все в порядке…
— За водку на этот раз пришлось заплатить. Но я работаю над этим.
— Простите, Дмитрий, но я решительно ничего не понимаю!
— И слава богу. Чем меньше людей знают про схему, тем больше она может принести прибыли.
— Послушай, Граф, — просительно протянул Шматов, — а давай пряников купим, ну хоть на пятак?
— На сладкое потянуло?
— Оксану угостим…
— Угу, и ее мачеху заодно.
— Да ладно тебе!
— Простите, Дмитрий, — вмешался Лиховцев, — мне отчего-то кажется, что вы стали хуже относиться к нашей милой хозяйке. Вам Ганна чем-то не нравится?
— А она не катеринка[19], чтобы всем нравиться. Ладно, уговорил, черт языкатый! Вот тебе пятак, только в лавку сам сбегаешь, а то меня и так скоро весь Бердичев в лицо знать будет.
Закончив с делами в городе, солдаты отправились назад, в ставшую если не родной, то уж точно привычной, деревню. Хотя погода была безветренной, крепчавший мороз заставлял их поторапливаться, и не прошло и двух часов, как они прошли маршем добрый десяток верст. Семеновка встретила их запахом дыма и лаем собак, но приятели, не обращая внимания на деревенских кабыздохов, направились к своей хате. Охрима дома не было, Штерн заступил в караул, и только Ганна суетилась у печи. Было довольно жарко, и молодая женщина скинула верхнюю вышитую искусным узором сорочку, оставшись в одной нижней и юбке.
Ввалившиеся с холода солдаты остановились как громом пораженные, но та, не обращая на них ни малейшего внимания, продолжила заниматься своим делом. Федька, едва размотав башлык, так и остался бы глазеть на открытые, немного полные руки, выглядывавшие из разреза плечи и высокую грудь, которую почти не скрывала обтягивающая ее рубаха, но застеснявшийся Лиховцев ткнул его в бок, и солдаты принялись отряхивать друг друга от снега. Только Будищев, как ни в чем не бывало, скинул уже шинель и прошел в угол, где и устроился на лавке.
— Как погуляли? — поинтересовалась хозяйка.
— Хорошо, — отозвался Шматов, не отрывая от нее взгляд.
— Что нового в местечке?
— Стоит покуда… а ты, Аннушка, хлеб печешь?
— Так Рождество на носу. Будут люди колядовать, не отпускать же их с пустыми руками.
Из-за занавески, перегородившей комнату, выглянула Оксана и, узнав Дмитрия с товарищами, улыбнулась. Замерзнув в тот злополучный день в лесу, дочка Охрима простудилась и долго болела, но уже шла на поправку. Лечивший ее один из полковых врачей, Александр Соколов, даже разрешил своей юной пациентке ненадолго вставать с постели.
— А мы тебе гостинца принесли! — воскликнул Федя.
— Какого гостинца? — воскликнула девочка с загоревшимися глазами.
— На-ка вот, — солдат протянул ей бумажный кулек с пряниками.
Оксана готова была с визгом кинуться к угощению, но, наткнувшись на взгляд мачехи, застеснялась и снова спряталась за занавеской.
— Куда ты, дуреха, — усмехнулась Ганна, — люди же с морозу, того и гляди опять застынешь. Ляг лучше.
— Хорошо, мамо, — послушно отозвалась девочка и скрылась с глаз.
Послышался стук отворяемой двери, и в хату вошел писарь Степка Погорелов. Надо сказать, визит его был изрядной неожиданностью. Ротный «грамотей» не без основания полагал Дмитрия угрозой своему привилегированному положению и потому недолюбливал умеющего читать и писать новобранца. И не подумав отряхнуть
