– Только одна книга.
– Ну, до скорого.
Я купил в лавке толстую клеенку для анатомического атласа и попросил обшить ею книгу. Потом пересчитал оставшиеся у меня деньги, отложил десять крон, а семь золотых спрятал в потайной карман, пришитый за подкладкой пальто. Теперь бы только пересечь границу, миновать пресловутое море кракенов, а там уж я сам себе хозяин. В последний раз я прогулялся по берегу реки и в назначенный час вышел на дамбу рыболовного порта под проливным дождем, косым и холодным.
Йорденс коротко свистнул в два пальца. Он ждал меня под причалом в рыбачьем баркасе.
Я спустился и сел. Дождь хлестал парус, на небе не было ни звездочки, но баркас держался, отважно рассекая носом короткие яростные волны, сотрясавшие весь его корпус. Желтый ореол маяка отражался в жидкой массе цвета битума, и в его отсветах я вдруг увидел тень, которая следовала за нами, скользя под водой. Я вздрогнул. Йорденс указал на него подбородком.
– Это живоглот, не трусь, он привязан.
Мы вышли из порта, миновали флаг, бившийся во тьме, как предзнаменование, и осталась только завывающая тьма над головой и ревущие бездны под ногами. Под порывами ветра лоцман удерживал руль всем весом своего тела. Мы с Йорденсом вычерпывали воду, говорить не хватало дыхания. Внезапно что-то толкнуло наше судно снизу, да так, что заходила ходуном даже мачта. Через несколько секунд последовал новый толчок.
– Живоглот! – рявкнул Йорденс, выхватив нож.
Он перерезал державшую рыбу веревку, и ее блестящая спина показалась на гребне волны. Живоглот нырял по-дельфиньи, его спинной плавник торчал вверх, как шпора. Море изменило цвет, стало бледным, мутный свет разливался по его поверхности, поднимаясь из глубин. Воздух потрескивал от электричества, по гребням волн бежали молнии. Живоглот, содрогнувшись три-четыре раза, исторг из пасти поток живых рыб, они проворно рассыпались в забурлившей воде, и из центра зеленоватой кипящей воронки поднялись огромные щупальца. Они яростно обрушились на трепещущую в волнах серебристую массу. Йорденс кинулся к парусу и поставил его по ветру, баркас накренился и едва не зачерпнул воды, плескавшейся вровень с бортом. Новые щупальца появились чуть дальше, одно из них схватило живоглота, тот извивался и бился с немыслимой яростью, но гибкая конечность держала его всеми своими присосками, и вскоре он исчез в глубине.
Несколько минут было тихо, и мы уже подумали, что опасность миновала. Но вдруг широкий склизкий хлыст, взметнувшись, обвился вокруг основания мачты. Йорденс вонзил в него нож, потом схватил топор, в несколько мощных ударов перерубил щупальце, и оно соскользнуло в воду. Освобожденный баркас покачнулся, но выстоял и снова заскользил по волнам, и тут откуда ни возьмись появился еще один кракен. Три чудовищных щупальца обрушились на палубу, извивающиеся, как змеи, толщиной с бревно, одно добралось до лоцмана, стиснув его в безжалостном объятии. Я бросился на него, вооруженный одним только ножом, в то время как Йорденс рубил топором два других, опутавших мачту, и тогда вцепившаяся в нас тварь высунула из воды голову, я увидел ее страшные глаза под струями дождя, бледные, холодные, бездонные, такими же, наверно, были глаза Анку, а баркас накренился, завалился, море и небо поменялись местами, и я, вцепившись в веревку, которой была перевязана книга Кожаного Носа, пошел ко дну. Вода заливалась в нос, в рот, в уши, в легкие, наступила полная темнота, свинцовая пуля в спине, тяжелея с каждой секундой, тянула меня все ниже в бездну, и одна фраза, повторяясь без конца, еще билась в ритме моего обезумевшего сердца:
Где ты, маленький знахарь?Где ты, маленький знахарь?..Где ты, маленький знахарь…Черная телега
Бухта Мертвых – туда, как говорят, возвращаются души моряков, погибших в море. Настоящим моряком я никогда не был, но именно там нашли меня апрельским вечером 1918 года, едва живого, вцепившегося в клеенчатый сверток, который чудесным образом послужил поплавком. Сборщик водорослей подобрал меня на берегу. Он взвалил меня, как мешок, на свою лошаденку поверх корзин с водорослями; так я и ехал, ноги болтались по одну сторону, голова по другую. Наверно, эта тряская дорога и покачивание скрипучих корзин в мерном ритме тяжелых подкованных копыт и заставили меня исторгнуть воду, наполовину заполнившую мои легкие.
Малый – звали его Жакез – положил меня у дверей часовни в Плогофе и отправился дальше со своей клячей. Кто-то другой пришел ему на смену. Этот кто-то, должно быть, счел мое состояние достаточно плачевным и наверняка имел возможность меня перевезти, потому что в конечном счете я очнулся в десятке километров оттуда несколько дней спустя, в больнице Бреста, в большой палате, пропахшей эфиром, потом и жавелевой водой, где нервно сновали женщины в белых одеждах и огромных чепцах. Здесь вытаскивали с того света не только утопленников, но и раненых, их было много, иные с такими страшными увечьями, что и не поймешь, где и чем их так отделали. Я лежал с перебинтованной спиной и грудью, часто и неглубоко дыша в полусне, прерываемом криками невидимых чаек. Надо мной склонился мужчина в белом, достал из кармана кусочек свинца с неровными краями и поднес его, держа большим и указательным пальцами, к моим глазам. Сквозь занавески на высоких окнах за его спиной сочился бледный, трепещущий свет. Его голос шел откуда-то издалека, и я боролся изо всех сил, пытаясь утвердиться в этой зыбкой реальности, где почему-то говорили на французском языке, который я учил в школе.
– Вот что было у вас под лопаткой. Пришлось оперировать. Я извлек эту штуку. И два ребра у вас сильно повреждены. Видит Бог, пули я видывал всякие, но такой – никогда. На вас напали пираты или вы попали в перестрелку в лавке антиквара? – пошутил он.
Я был еще слишком слаб, чтобы ответить, и с трудом улавливал смысл каждого слова, но понимал, что, расскажи я все, мне бы никто не поверил. Одна из сестер шепнула хирургу на ухо, что я потерял память. Я шевельнул рукой, согласно моргнул и вновь погрузился в дрему.
Через месяц меня выписали, вернули мне мои вещи, завернутый в клеенку атлас Кожаного Носа и порванное пальто, и дали новую одежду: куртку, которая была мне велика, тиковую рубашку, штаны из толстого сукна, пару башмаков. Откуда все это взялось, я понял сразу: ребят, которым больше не нужны были одежки, прибывало тысячами каждый день.
Я отправился на поиски матери, нашел консервный завод, где она работала, оттуда меня послали к ее квартирной хозяйке, и та сказала мне, что ее унес грипп. Я пошел на ее могилу. Рядом с ее именем на камне было выбито имя отца. Она ли ушла к нему в тот иной мир и плавает с ним в темных водах рука об руку, или он пришел и лег к ней под землю, чтобы наконец согреть ее? При жизни мать с отцом виделись нечасто, она ждала его дома, а он тянул сети в любую погоду, а если они и бывали вместе, то лаялись. Нет, скорее всего, никого больше там не было, только ветер, уносивший мои слезы, и далекий шум прибоя вокруг могильного камня. Я положил на него букетик вереска и пожелал им покоиться с миром.
Я вышел с кладбища; в нашей деревне, как и во всех, где я побывал по пути, не осталось ни одного здорового мужчины. Только женщины, дети, старики да несчастные калеки. Все видели, что я вернулся, но, поскольку я ни с кем не разговаривал, решили, что у меня не все дома и память я потерял.
Не было ни одной жизни, которую не потрясла война, ни одной семьи, которая не понесла утраты. Моя маленькая трагедия не имела веса в этой большой общей беде. Меня это устраивало, потому что объясняться я не хотел. Я находил работенку там и сям, чтобы прокормиться, впроголодь, конечно, ведь в это скудное время в изобилии была только нужда.
Дом старого Браза потихоньку разваливался, зарос мхом и крапивой, посреди жилой комнаты вырос кустик орешника, кровать-сундук была сломана, все углы затянуты паутиной. Две недели я косил и корчевал, выносил мусор, жег кусты и сорную траву. В ящике буфета лежали три заплесневелых конверта. Адреса на них были размыты от сырости. Я высушил их, потом вскрыл, постаравшись не повредить письма, что было нелегко – все они прилипли изнутри к конвертам. Два
