Лес проснулся (СИ)

его называли мы. Перед высадкой нам выдали “тихого Юрку” с интегрированным ПБС, так как планировалось проведение бесшумных операций. Он и так тяжеленный, а уж с глушителем на весь ствол и вовсе весил больше пяти килограммов. Бронежилеты, после того, как их начали не столько изготавливать, сколько выращивать на основе гелия и биотехнологий, стали почти непробиваемыми из стандартных винтовочных калибров. Это было особенно заметно после войны на Ронго в 2170 году. Тогда и был объявлен конкурс на штурмовую винтовку под калибр 8.6×70 для автоматов и на пистолет для десятимиллиметрового патрона. Новый пистолет Заболоцкого, он же “зяблик”, как и новый автомат, был на редкость огромным, но отдача, несмотря на используемый патрон, слабая. Гасилась системой сбалансированной автоматики. “Зяблик” сразу пришелся бойцам по вкусу, во многом и из-за слабой отдачи, высокой надежности и продуманной рукояти. В руке сидел как влитой. Было у него еще одно прозвище. Официально пистолет назывался ПЗ – 10, так что неофициальное родилось само-собой и очень быстро. Произнесите название пистолета быстро и поймете какое. И в КБ и в Минобороны, как-то прозевали этот момент, но менять ничего не стали. Все уже было утверждено, подписано и ушло, как в армию, так и на гражданский рынок. И пистолет, и прозвище. Впрочем, прозвище, подходящее. Но у этого духа “зяблика” не было. Лишь штурмовая винтовка с пустым магазином и лазерный целеуказатель. Значит автомат Ефима. Такая штука только у него была. Любил пофорсить. Указатель, не то, чтобы бесполезен, но на планете, как и вся хитрая техника, работал через раз. Сняв с духа нож “сангар”, заметил у него за поясом, держащим штаны из грязной смесовой ткани, необычный ствол. Такие только в старинных фильмах видел. Эта древняя модель называлась 1911 и лет двести назад, ее изготавливали сразу несколько оружейных производителей. Полностью металлический с надписью Remington на кожухе-затворе, пистолет выглядел странно чистым и даже блестел. Странно это было потому, что на вооружении он последний раз стоял те же двести лет назад. Еще лет пятьдесят продавался как гражданское оружие, но потом был вытеснен с рынка новыми моделями. Еще страннее то, что вот как раз этот древний экспонат был заряжен. Правда, всего тремя патронами, но все же. Я и не знал, что к нему патроны до сих пор выпускают. 45 калибр давно стал древностью даже на гражданском рынке. Проверил патроны. Чистые, блестящие. Не старье. Где он все это взял?! С собой на планету привез, что ли? Еще, когда как рабочий ехал? Решив оставить разгадку на потом, еще раз врезал хунхузу по морде, и чтобы больше к этому вопросу не возвращаться, провел его же ножом по его же горлу. Хотя нож, как раз из наших. Последним разочарованием стала обувь. Ботинки оказались на два размера меньше, так, что точно не мои. Относительно вооруженный, в самодельной обуви, я двинулся в ту сторону, откуда выскочил этот чудик. Чтобы хоть как-то отвлечься от боли, задать ритм и держать дыхание бурчал себе под нос кричалку. Неуставную. Я пришел к тебе с приветом, Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало Глава 4 Когда до 14 лет живешь в лесу, то огромное количество вещей тебя не интересует. И только по одной причине – ты не знаешь об их существовании. Отец вовсе не был очень строг со мной, наоборот, мне позволялось почти все. Я, например, мог играть сколько угодно с собакой, точнее собаками, ибо у нас их было семь. Два волкодава, сенбернар, кавказец и три дворняги. Две размером с легковую машину и третья, мамина любимица, помесь болонки, мопса и подозреваю, что крысы. Из дома она почти не выходила, большую часть времени сидела перед стеклянной дверью, беспрестанно тявкая на собратьев постарше, прекрасно осознавая, что те ее не достанут. Недавно вспоминал то время и отрешенно подумал, что забыл, как их зовут. Всех, кроме здоровяка Гарибальди. Когда я в возрасте пяти лет, заблудился в лесу, погнавшись за стрекозой, за мной пришел именно Гарибальди. Темнота наступила очень быстро, и лес, который из окна прежде казался привычной сказкой, стал чужим, злым и полным странных и страшных звуков. Лохматый Гарибальди выскочил из темноты, тихо поскуливая, облизал мое заплаканное лицо и беспрестанно оглядываясь, пошел вперед. До сих пор помню хвост, прыгающий на уровне моих глаз, как дворники на машине. Наверное, поэтому и запомнил его имя. Дом вспоминался часто. Дом посреди леса. Одноэтажный, но большой. Грубо собранный со стеклянными дверьми, показывающими с небольшим интервалом картины живописцев прошлого. На этом настояла мама, которая очень переживала, что я вырасту дикарем, а на сенсорном рулоне только играл, да мультики смотрел. Еще вспоминалась кровать. Очень удобная по сравнению со шконкой в камере, где спал сейчас. Отец был уверен, что занимается моим воспитанием. “Отжимайся, приседай, подтягивайся”. “Чему равен корень от частного?”. “Балбес!”. “Бросок отработай, влево колено дави, а не от себя”, “В лесу родился, в лесу и помрешь. Читай, давай!”. Но мама считала иначе, и мне все же, пришлось идти в школу. В 14 лет, впервые. Учился я до этого интерактивно, по программам оренбургской утилитарно-прикладной гимназии. Но мама боялась, что я не научусь таким образом, общению со сверстниками, что, безусловно, загубит мою дальнейшую жизнь. Всю жизнь звал ее “мама”. Слово “мать” коробило. Родители долго определялись со школой, выбирая между Пермью и Уфой. Меня не спрашивали. Наконец, выбрали подходящую в Екатеринбурге, и я “пошел в люди”. Сразу в старшие классы и сразу не нашел языка с одноклассниками. Я, в буквальном смысле слова, жил всю жизнь в лесу. Из гостей, к нам выбирался лишь папин коллега Мирза, приезжавший то по работе, то по праздникам, поэтому из друзей у меня были только его дети – Сабит и Алия. Когда мне было девять лет, принял твердое решение, когда вырасту, женится на Алие, хотя ей было уже почти двенадцать. Через год Мирзу перевели на другой участок. После полугодового общения с Алией по сенсору, мы поняли, что не подходим друг другу и решили расстаться. Она ушла к какому-то Артему, я к Гарибальди. Одноклассники первое время меня не то, чтобы не любили. Они просто не держали меня за человека. Не в том смысле, что презирали, а просто не расценивали, как гомо сапиенса. И уж тем