Это рация, понимаю я и пытаюсь снять ее дрожащими пальцами.
Нажимаю на клавишу и говорю:
– Алис здесь.
В ответ я слышу нечто напоминающее визгливый и сбивчивый шепот.
Снова треск, еще громче, причем настолько, что он режет уши. И посреди него, на фоне посторонних шумов, – стон.
Детский… нет, женский голос… металлический и искаженный радиопомехами…
Дверь открывается. Я с криком роняю рацию на пол, так что отваливается крышка батарейного отсека.
Стоящий в дверном проеме человек стаскивает с головы капюшон. Рыжие от хны волосы Эмми рассыпаются по плечам.
– В чем дело? – спрашивает она. – Успокойся! Это всего лишь я.
Она залезает внутрь, оставляя дверь открытой. Я вижу, как дождь у нее за спиной колошматит крупными каплями по лужам, уже заполнившим всю площадь.
– В чем дело? – спрашивает она снова. – Что-то случилось?
Зрачки Эмми кажутся огромными в темноте. Проходит несколько секунд, прежде чем я обретаю дар речи. Меня захлестнули страх и адреналин, способность рационально мыслить еще не вернулась ко мне, и я просто изливаю на нее свои эмоции:
– Чем ты, черт возьми, занимаешься?! Почему просто стояла там?! И что это за фокусы с рацией?!
Эмми аж пятится, ошарашенная моей злобой, но потом быстро берет себя в руки и хрипит в ответ:
– С чего вдруг эта истерика? Ты же не могла разозлиться так лишь из-за того, что я подошла к вашей машине. Я просто собиралась спросить, не хотите ли вы пообедать!
– Я разозлилась не потому, что ты подошла к машине, а потому, что ведешь себя как психопатка. Стоишь снаружи пять минут и стонешь по рации, как какой-то зомби-ребенок…
Мои руки мокры от пота, я чувствую привкус металла во рту. Раздражение столь велико, что мой голос скорее напоминает воронье карканье.
– Что? – спрашивает Эмми, судя по тону, явно пребывая в полном замешательстве. – О чем ты говоришь? Какие стоны по рации?
– Не пытайся морочить мне голову, – начинаю я с отвращением, но Эмми качает головой.
– Нет, Алис, я… не знаю, что я там, по-твоему, сделала, но у меня даже рации с собой нет.
Она выворачивает карманы своего худи, демонстрируя, что они пусты, показывает на пояс брюк.
– Посмотри.
Я гляжу на нее. Что?..
– И нигде я не стояла, – продолжает Эмми. – Просто скоренько добежала от нашей машины. Дверь была не заперта, и я сразу же открыла ее, как только добралась. Зачем мне мокнуть понапрасну?
Ее волосы растрепаны, на коже вокруг глаз нет и намека на морщины.
Неохотно перевожу взгляд на ветровое стекло и смотрю в сторону школы, виднеющейся вдалеке. На открытую большую входную дверь, висящую на ржавых петлях, как бы пытаясь разглядеть пустое помещение, находящееся за ней.
Небо над нами снова озаряется молнией, но гром взрывается лишь через несколько секунд. Гроза потихоньку уходит. Дождь постепенно начинает ослабевать.
Я смотрю на Эмми. На ее светло-серый наряд.
Он почти сухой.
Ее глаза кажутся бездонными, когда она встречается со мной взглядом и говорит тихо, но не допускающим возражения тоном:
– Ты видела что-то. Не так ли?
20 февраля 1959 г.
Любимая Маргарета!
Надеюсь, поездка на поезде прошла хорошо и тошнота тебя особо не мучила! Ты выглядела немного зеленой на станции, когда мы прощались. Я не захотела ничего говорить об этом, чтобы не сделать еще хуже. Мама рассуждала на сей счет сегодня утром за завтраком. Если верить ей, она чувствовала себя столь плохо, когда вынашивала тебя, что в первые месяцы едва вставала с кровати.
Это так интересно! Я знаю, что ты ужасно занята своей работой, и беременностью, и квартирой, но старайся писать каждую неделю. Я буду делать то же самое в качестве напоминания тебе!
Кстати, я придумала очень красивое имя, если ты родишь девочку! Дагни сидела у нас и пила кофе, когда я пришла сегодня домой, и она заявила, что у тебя определенно будет дочка, поскольку она видела твое зеленое лицо. Если верить ей, женщины всегда хуже чувствуют себя, если должна родиться девочка. Мама только улыбалась, слушая ее, а когда Дагни ушла, назвала эти рассуждения полной чушью, представляешь? Однако я все равно думаю, что Дагни права, или, наверное, просто надеюсь на это… Но подумай только, как здорово будет с маленькой девочкой! Ах, я не могу дождаться… А до августа еще так далеко!
Как тебе нравится имя Руфь? Я знаю, что ты говорила об Элизабет и Шарлотте, но, на мой взгляд, короткие имена в любом случае красивее. (Все равно ведь не столь важно, чтобы оно звучало «по-европейски», как считаешь? По словам папы, ты начала говорить, как настоящая горожанка – после того, как уехала. Он тебе тоже сказал это? Я, пожалуй, зря проговорилась. Но, по-моему, он не имел в виду ничего плохого.)
Я нашла это имя вчера, знакомясь с Библией. Женщине с этим именем там посвящена целая книга[4], и именно ее помимо прочего пастор Матиас попросил нас прочитать к сегодняшней встрече. Мы продвинулись довольно далеко! Даже Лена начала приходить на наши посиделки, хотя, на мой взгляд, она делает это больше не из-за желания читать Библию, а поскольку вздыхает по пастору. Вчера Лена заявилась в блузке, благодаря которой, как она говорит, у нее получается по-настоящему осиная талия. Но пастор, похоже, не обратил на это никакого внимания; он просто мягко улыбнулся и сказал, что приятно видеть много новых лиц в группе, а потом даже толком и не смотрел в ее сторону! Я думаю, она слегка обиделась.
Мы говорили о Руфи и ее семье, и как трудно, наверное, не иметь никакого дома. И тогда Карин Энглунд расплакалась. Сразу стало совсем тихо, и никто не знал, что сказать, но пастор просто сел рядом с ней и молча ждал, пока она не начала успокаиваться, и тогда спросил, почему она так опечалилась. А Карин ответила, что ее мама и папа, пожалуй, не смогут остаться в Сильверщерне и им придется уехать и искать новую работу. И что она не знала, куда они направятся, и боялась остаться без крыши над головой, точно как Руфь. И тогда пастор напомнил ей, что Руфь обрела новый дом, и сказал, что она не должна беспокоиться, поскольку мы и церковь станем ее домом. Он добавил, что он сам и Господь всегда примут ее в свои объятия. Тогда Карин разрыдалась еще больше и шептала «спасибо, спасибо, спасибо», а у меня все заныло в груди, и я почувствовала, что тоже могу
