Пальцы сомкнулись на длинном ноже. Такой нож я видела впервые. По форме он напоминал хирургический скальпель, но ни один хирург не стал бы использовать скальпель такого размера. Другие разбросанные по полу металлические предметы поблескивали в тусклом свете, приглашая обратить на себя внимание. Пила, слишком маленькая, чтобы пилить ею дерево. Тиски. Пугающе острые, длинные до крайности наконечники игл, к которым крепились битые стеклянные флаконы с зазубренными краями.
Птица мрачно заклекотала-засмеялась.
Что было в этом ящике?
Стояла осень – преддверие первой зимы, которую мне предстояло провести с Франкенштейнами. Листья были красны, и даже свет, казалось, приобрел карминовый оттенок. Над головой кружили птицы – те, что улетали на зиму, и те, что, как я знала, вряд ли переживут долгую темную зиму в горах.
Мы с Виктором гуляли по тропинкам, которые сами же протоптали в подлеске, когда услышали, как кто-то отчаянно бьется на земле.
Не сговариваясь, мы крадучись двинулись на шум. Мы с Виктором делали это постоянно – я без слов считывала каждое его желание. Меня вело чутье, способность подстраиваться под его нужды.
Когда мы обнаружили источник шума, я ахнула. Олень, крупнее нас обоих, лежал на боку. Он таращил глаза; грудь тяжело вздымалась. Одна из его ног была изогнута под неестественным углом. Олень попытался встать. Я затаила дыхание в надежде, но он снова рухнул на землю и замер; мы слышали его прерывистое дыхание и странные протяжные стоны. Был ли это инстинктивный, бессознательный звук? Или он действительно плакал?
– Как думаешь, что с ним случилось? – спросила я.
Виктор покачал головой и медленно выпустил мою руку. Я не могла отвести от оленя взгляда, пока Виктор не заговорил. Решимость в его дрожащем голосе отвлекла мое внимание.
– Нельзя упускать такой шанс, – сказал он.
– Какой шанс? – Я видела только раненое животное. – Ты хочешь ему помочь?
– Ему уже не помочь. Он умрет в любом случае.
Я не хотела ему верить, но понимала, что это правда. Даже я знала, что, если животное не может бежать, долго оно не проживет. А этот олень не мог даже стоять. Он был обречен на медленную смерть от голода на промерзшей земле, покрытой опавшими листьями.
– Что же нам делать? – прошептала я.
Я огляделась в поисках камня покрупнее. Как бы мне ни была ненавистна эта мысль, я знала, что милосерднее всего будет положить конец его мучениям. Мысль добежать до дома и привести помощь даже не пришла мне в голову. Олень был наш, и решить его судьбу предстояло нам.
– Мы должны его изучить.
Виктор склонился над оленем и положил руку ему на бок.
Я не хотела делать это снова. Никогда больше. Но я с грустью признала, что после смерти оленю будет все равно, что станет с его телом. А счастье Виктора всегда было моим главным приоритетом.
Я кивнула; грусть высосала из меня радость осеннего дня, как зимний холод медленно высасывал из деревьев цвет.
– Я поищу камень, чтобы его убить.
Виктор покачал головой и вынул из кармана нож. Где он его достал, я не имела ни малейшего представления. Нам запрещалось трогать ножи, но у Виктора почти всегда был с собой нож.
– Лучше изучить его, пока он еще жив. Как еще мы что-нибудь узнаем?
Его рука дрожала, когда он опустил нож; казалось, он был опечален, но еще больше – зол. Его потряхивало от напряжения, и я почувствовала инстинктивное желание его успокоить. Отвлечь его от происходящего. Но я не знала, как его успокоить и следует ли мне вообще это делать.
А потом нож вошел в тело оленя. Прежде я замечала в Викторе внутреннюю борьбу, словно что-то пыталось вырваться наружу, и наконец это что-то высвободилось, когда он сделал первый надрез. Он вздохнул, и руки его перестали дрожать. Он больше не казался мне испуганным, злым или печальным. Он был сосредоточен.
Он не остановился. Я не стала его останавливать. Красные листья. Красный нож. Красные руки.
И неизменно – белые платья.
Олень затих. Он был еще жив, когда Виктор вспорол ему шкуру на животе. Я думала, она разойдется, как буханка хлеба, но она оказалась прочной и эластичной. От звука разрезов меня замутило. Я отвернулась, а Виктор с усилием продолжал работать скользким от крови ножом.
– Добраться через ребра до сердца, пока оно не остановилось, будет сложнее, – Он тяжело дышал от напряжения. – Беги в дом и принеси нож побольше. Быстрее!
И я побежала. Я не успела: сердце остановилось прежде, чем я вернулась. Лицо Виктора скривилось от раздражения и разочарования, когда я протянула ему длинный зазубренный нож, за потерю которого предстояло ответить повару.
Он взял у меня нож и принялся трудиться над неподвижной грудной клеткой. Я снова отвернулась и уставилась на багряные листья, дрожащие у нас над головой. Один листок оторвался, и я проследила взглядом, как он неспешно приземлился в темно-красную лужу у меня под ногами.
Я не видела ничего. Но слышала все. Как нож разрывает кожу. Как лезвие упирается в кость. Как хлюпают, вываливаясь на землю, нежные потроха, которые поддерживали в олене жизнь.
Виктор узнал, как кровь движется по живому существу, а я узнала, как лучше всего очищать руки и одежду от крови, чтобы его родители не узнали, какой оборот приняли наши штудии.
Ночью, когда я пробралась в комнату Виктора, он рисовал еще живого оленя со снятой шкурой, под которой он в подробностях изобразил все внутренности. Он подвинулся в постели, чтобы я могла устроиться рядом. В голове у меня продолжали звучать стоны оленя. Впервые за все время Виктор заснул раньше меня, и лицо его выражало полную безмятежность.
Та зима выдалась холодной и долгой. Сугробы доходили до окон первого этажа, отрезая нас от внешнего мира. И пока родители Виктора занимались делами, которыми занимались всегда, когда были не с нами, – нас они совершенно не интересовали, – мы играли в игры, которые мог изобрести только Виктор. Олень вдохновил его. И мы играли.
Я лежала не шевелясь и притворялась трупом, а он изучал меня. Его чуткие, ловкие руки ощупывали каждую кость и каждое сухожилие, каждую мышцу и вену, из которых состоит человек.
– Но где же Элизабет? – спрашивал он, прижимаясь ухом к моей груди. – Какая часть тела делает тебя тобой?
Ответа у меня не было. Как и у него.
Стальной скальпель в руке вселял в меня некоторую уверенность. Хотя ничто в этой комнате мне не угрожало, я не могла побороть ощущение опасности. Ощущение, что мне нужно бежать.
– Пошла вон! – Я притопнула, прогоняя
