Хотя прежде я никогда не видела, как эти кошмары обретают плоть.
– Тебя смерти касаться запрещено. – Виктор провел пальцами по моим локонам, рассыпавшимся по подушке, и вышел из комнаты.
Когда другие дети с их ободранными коленями, стучащими зубами и ледяными ступнями засыпали, я выскальзывала из нашей лачуги и выходила на берег озера.
Там у меня была собственноручно обустроенная берлога в углублении под переплетающимися корнями огромного дерева. Когда я заползала внутрь и сворачивалась в клубок, никто не мог меня найти. Разумеется, никто и не пытался. Останься я там навсегда, моего исчезновения бы никто не заметил.
В некоторые ночи, когда даже мое детское сердце понимало, что на меня возложено слишком много, я подходила к самой воде, запрокидывала голову к звездам и кричала.
Ответа не было. Даже в окружении обитателей ночного озера я была одна.
Пока у меня не появился Виктор.
На следующее утро я проснулась пораньше, готовая идти в суд. Виктор вернулся со смешанными новостями. Улики оставались косвенными, но общественное мнение было настроено против Жюстины. Кто-то упомянул о безумии ее матери. Наследственность выставляла Жюстину в дурном свете, составляя конкуренцию моей характеристике.
– Что думает твой отец? – спросила я Виктора.
– Он продолжает настаивать, что закон будет справедлив. Думаю, он слишком поглощен смертью Уильяма и мыслями о предательстве Жюстины, чтобы выбрать одну из сторон.
В отличие от него, я таких сложностей не испытывала. Я была готова выступить перед всеми – перед судьей, присяжными, проклятыми горожанами – и заставить их понять, что Жюстина не способна на такое злодеяние. Если бы только я могла дать им подозреваемого! Но у меня было только чудовище из моих кошмаров. Я хотела, чтобы оно было настоящим, хотела найти хоть какое-то доказательство того, что оно реально.
Поистине настали темные дни, если я надеялась, что чудовище существует на самом деле!
Я открыла дверь комнаты и обнаружила за ней Виктора с замершей в воздухе рукой: он как раз собирался постучать.
– Я готова, – сказала я. Голова все еще отчаянно болела, но я держалась на ногах и могла идти самостоятельно. Моя бледность должна была подчеркнуть румянец на щеках и синеву глаз. Из меня выйдет прекрасный свидетель. – Отведи меня в суд.
Виктор посмотрел на меня мрачно и сочувственно.
– Суд закончился.
– Как так? Они не могли так быстро вынести решение!
– Им не пришлось этого делать. Жюстина созналась.
Я отшатнулась.
– Что?
– Вчера вечером. Она призналась в убийстве. Завтра ее повесят.
– Нет! Этого не может быть. Она невиновна. Я знаю, что она невиновна.
Виктор кивнул. Я говорила все громче и жарче; его голос оставался спокойным и сдержанным.
– Я тебе верю. Но мы больше ничего не можем сделать.
– Мы можем с ней поговорить! Убедить ее отказаться от своих слов!
– Я уже говорил с отцом. Суд не примет отказа. Признание считается неопровержимым доказательством.
Из груди у меня вырвался всхлип, и я кинулась Виктору на шею. Я представляла лишь, как буду бороться за чистоту ее имени. К такому я не готовилась.
– Я не могу ее потерять, – сказала я. – Почему она призналась? Я должна ее увидеть. Сейчас же.
Виктор отправился со мной и помог мне сесть в лодку. Дорога была мучительна; лодка покачивалась на волнах, и моя головная боль с каждой секундой усиливалась. Я могла бы поклясться, что из каждого окна в Женеве, мимо которого мы проезжали, выглядывают лица, желающие посмотреть, как Жюстина расплачивается за преступление, которого не могла совершить. Мне хотелось швырять в окна камни. Срывать с подоконников ящики со лживыми пестрыми цветами. Мне хотелось сжечь весь город дотла. Неужели они не видят, что она невиновна?
Как она могла взять на себя вину?
Добравшись наконец до камеры Жюстины, мы обнаружили ее в печальном состоянии. На ней было черное траурное платье, а каштановые волосы, которые она всегда тщательно причесывала, спутанной массой падали на плечи. Она лежала на соломенном тюфяке, а ее лодыжки и запястья были скованы длинными цепями.
– Жюстина! – воскликнула я.
В ту же секунду она поднялась и кинулась мне в ноги. Я упала на холодный каменный пол и прижала ее к себе. Я гладила ее по волосам, путаясь пальцами в колтунах.
– Зачем, Жюстина? Зачем ты призналась?
– Простите меня. Я знала, что вам будет больно, и мне очень, очень жаль. Но я должна была это сделать.
– Но почему?
– Исповедник… он находился здесь постоянно, когда я была не в суде, не отставал от меня ни на секунду, грозился, выкрикивал вещи, которые говорила моя мать. За меня некому было заступиться. В отчаянии я начала думать, что мать все это время была права. Что я порождение дьявола, что я обречена на адские муки. Исповедник сказал, что если я не признаюсь в преступлении, то меня отлучат от церкви, а моя душа вечно будет гореть в аду! Он сказал, что мой единственный шанс – получить прощение Господа. И я призналась. Это была ложь – единственный грех, который лежит на моей душе. Чтобы спастись от вечных мук, я совершила единственное в своей жизни преступление. О, Элизабет! Элизабет, простите меня, – всхлипнула она, и я обняла ее крепче.
– Виктор, – сказала я, поднимая голову. – Ее признание не может иметь силы, это же очевидно.
Он стоял спиной, чтобы нам не мешать. Не поворачивая головы, он негромко ответил:
– Мне очень жаль. Здесь уже ничего не поделаешь.
– Тогда я буду бороться! Я сделаю все, что необходимо! Я не позволю им тебя повесить. Слышишь меня, Жюстина?
Она немного успокоилась и подняла лицо. Щеки ее были исчерчены дорожками слез, но глаза смотрели ясно.
– Я не боюсь смерти. Я не хочу жить в мире, где дьявол безнаказанно забирает таких совершенных, прекрасных и невинных созданий. Наверное, так будет лучше – я отправлюсь к моему милому Уильяму, чтобы ему не было одиноко.
Моя душа горела от ее нелепого смирения. Она была настолько убеждена в собственной порочности, что признала за собой вину ради блага какой-то неуловимой души!
Я потеряю Жюстину ни за что. Потеряю единственного человека, которого я пыталась спасти за свою жизнь, полную эгоистичных попыток устроить собственное будущее. Единственного человека, которого я любила потому, что она делала меня счастливой, а не потому, что от нее зависело мое благополучие. И теперь ей предстояло умереть, потому что я решила помочь ей в тот день на улицах Женевы.
– Я не могу жить в этом мире страданий, – сказала я, чувствуя, как слова царапают горло.
– Нет! – Жюстина взяла мое лицо в ладони,
