– Пап, спасибо тебе…
– Ну не знаю, – нахмурился он в ответ, – спасибо или нет. По мне, так лучше бы этого разговора не было. Ты сам понимаешь, что сейчас будет? Как ты сможешь вести прежнюю жизнь?..
Тут он осекся и, немного подумав, продолжил:
– То есть «прежнюю», в смысле которую знаем все мы. Вы и так с Вероникой не ладили в последнее время, а сейчас? – Папа грустно посмотрел на меня.
– Мы что-нибудь придумаем, – полувопросительно сказал я ему. – Мы его найдем.
– Нет, сын, – отодвинул отец банку со сгущенкой, которую все это время вертел в руке. – Что-то придумаешь ты, и искать будешь ты. Я, как ты и просил, никому не расскажу о нашем разговоре, но и участвовать в этом не буду. Извини, но в твоей песне слишком мало правильных нот, чтобы ей подпевать. Все, о чем мы говорили, останется между нами. Ни Веронике, ни кому-либо еще об этом знать не стоит. Если правда решил искать, придумай красивую легенду, но, черт возьми, постарайся сохранить семью и в этой жизни сделай все правильно.
Он встал, демонстративно забрал мою недопитую кружку, подойдя к раковине, вылил чай и начал мыть ее.
– Ясно, – кивнул я и поднялся из-за стола. Хотел было положить руку отцу на плечо, но остановил себя. – Спасибо, пап, за чай.
На плите кипели уже разварившиеся пельмени. Я повернулся и вышел из кухни. Пройдя в коридор, я подобрал с пола съехавшую с отцовских одежд куртку, обулся и собрался уж было покинуть квартиру, как заметил его, стоящего в проходе.
– Что бы там ни было, поговори с ней об усыновлении, это будет правильно.
– Хорошо, – согласился я и наклонился к нему, чтобы приобнять.
Отец довольно сильно прижал меня к себе и хлопнул пару раз по спине.
– Все, иди.
● ● ●Мой кабинет, как знак особого статуса, был отгорожен от остального офиса полупрозрачной перегородкой из матового стекла. Я бросил сумку на кресло в углу, куртку накинул на вешалку, где висел забытый мной в пятницу зонт, и закрыл дверь, ограждая себя от внешнего мира.
Я внутренне ненавидел эти огромные пространства бывших цехов, с шершавой кирпичной кладкой, покрытой блестящим лаком, оцинкованными трубами коммуникаций под потолком и бесконечными рядами компьютеров под безжизненно-белым огнем эргономичных светильников. Каждое утро я быстрым шагом проходил в свою комнатку мимо сотрудников-муравьев, которые весь день туда-сюда, пьют покупной кофе из кафешки на первом этаже, бьют по клавишам или просто громко ржут над просмотром новых вирусных видео. Не то чтобы я боялся открытых пространств, но мне хотелось видеть меньше людей в своем окружении. Значительно комфортнее было сидеть, закрывшись стеклянной дверью, и, сосредоточившись, печатать. Верстка номера начиналась со вторника, дедлайн по моим материалам стоял на вечер среды. Значит, у меня в запасе было два дня.
Главред, стоявший в 90-е у истоков издания, оставался единственным владельцем газеты и ее бессменным руководителем на протяжении более тридцати лет. Пал Палыч Шацкий был невысокого роста седым мужичком с цепким взглядом из-под дорогих брендовых очков в тонкой оправе. Он был подчеркнуто интеллигентен, со всеми на «вы». Пользовался хорошим парфюмом, одевался в неизменно дорогой костюм, при галстуке, и максимум, что позволял себе, это иногда, в неформальной обстановке на корпоративных праздниках, снять пиджак и остаться в жилетке. Более влиятельной фигуры в газетном деле было найти трудно. Он водил дружбу с сильными мира сего, но никогда при этом не заискивал, напротив, позволял себе иной раз комментарии, за которые любого другого причислили бы к «несистемной оппозиции». Однако нужно сказать, что и оппозицию наш главред не очень жаловал, обрушиваясь в редакционных статьях на ее мягкотелость и отсутствие свежих идей. Словом, человеком он был довольно жестким, последовательным и, я бы сказал, справедливым.
Пал Палычу нравилось, как я пишу. Он даже раз то ли в шутку, то ли всерьез признался мне, что по описанию пейзажей я «уже почти классик». Эта фраза от скупого на похвалы профессионала была несомненным комплиментом, но ставила меня в тупик каждый раз, когда я о ней вспоминал. Мои статьи были о политике, экономике, социалке; в них вообще не было пейзажей! В остальном его расположение выражалось в том, что у меня была своя колонка в «Миллионнике». И в этой колонке я позволял себе «щипать» власть. Это цепкое слово также было произнесено стариком на одной из редакционных планерок. К моему мнению он прислушивался и в последнее время даже просил, чтобы планерку в его отсутствие провел я, а не, как того требовала субординация, его зам и по совместительству заведующий отделом политики Денис Сергеевич Курыгин, лысый сухопарый старожил газеты и – пабам! – мой непосредственный руководитель. Этот неприятный тип с желтыми от постоянного курения зубами и кончиками пальцев, постоянно таскавший одни и те же лоснящиеся на заднице брюки и мешковатый синий свитер, явно меня недолюбливал. Считал меня выскочкой, баловнем судьбы, золотым ребенком, абсолютно не заслуживающим тех привилегий и, главное, зарплаты, что я получал в газете. А поскольку все материалы перед тем, как отдать на подпись Шацкому, литовал он, нетрудно догадаться, что частенько они возвращались ко мне с пометками красным карандашом – любимым инструментом работы Курыгина. Бывали зачеркнуты строки, а то и целые абзацы, на полях в обилии красовались вопросительные и восклицательные знаки.
Поначалу я просто был в шоке. То издание, откуда я попал в «Миллионник», также славилось жесткой редакционной политикой, но там мои материалы выходили в неизменном виде, и я даже получил приз на профессиональном конкурсе как «Лучший молодой журналист года». Я бы и не ушел, если бы не тщеславие. Хотелось размаха, масштаба.
И тут как раз, на вечеринке после церемонии, ко мне подошел Шацкий. Он пожал мне руку, поздравил, пригласил поужинать, обсудить «перспективы газетной отрасли». И в этот момент я поймал взгляд моей доброй редакторши – Лидии Ивановны, «тети Лиды», как мы ее называли. У нее я делал свои первые шаги в журналистике после университета. Она была моим учителем в профессии. И вдруг я увидел этот все понимающий взгляд. Я сунул визитку Шацкого в карман, коротко поблагодарил и ретировался, чем вызвал некоторое замешательство с его стороны. Обычно его внимания искали, а тут я просто сбежал… Но тем же вечером «тетя Лида», выпив вина больше, чем обычно, уже рыдала у меня на шее и говорила, что она «все понимает» и что я «должен идти».
Так я и оказался в одной из крупнейших газет в стране. Да не просто оказался, а сразу стал любимчиком главного редактора, вызывая вполне объяснимое недовольство
