— Впрочем, дело, конечно, не в славе, — ничуть не смущаясь, сказал Никич, — а в науке, в знаниях. По нашим сведениям, у вас есть кое-что полезное для науки. — И, помолчав, с упором добавил: — Для нашей науки.
— Для вашей? — быстро спросил Матвей.
— Для нашей, — согласился Никич. — Для нашей советской, нашей мировой науки.
— Ну, во-первых, — сказал Матвей наконец-то серьезно, — никаких таких сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили говорить откровенно, то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать, достопочтенный Николай Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в самом начале работы кое-что рассказал о них приятелю, который оказался трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что одна… женщина могла кое-что передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но — опять-таки — эта женщина могла говорить только о самых первых опытах, — Матвей помолчал. — Об итоге работы она едва ли могла рассказать… Итог же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику только в применении к летательным аппаратам, да к тому же без основательной технической базы, не мог добиться не только успеха, но и сколько-нибудь значимых результатов. Не мог — и не добился. Вот и все. — Матвей развел руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. — Увы, увы! Ничем не могу быть полезен.
— Так уж и ничем? — осторожно подал голос чернявый Сорокин.
— Ровным счетом ничем! — с той же ухмылкой ответил Матвей.
— А эта… женщина… о которой вы помянули… это, вероятно, Людмила Алексеевна Кудрина? — глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.
Ухмылка сползла с лица Матвея.
— Вы знакомы с ней?
— Как вам сказать, — вяло ответил Никич.
— Откровенно. Как и обещали, — зло сказал Матвей.
— Да ведь вы-то с нами вовсе не откровенны, вот в чем беда, — с нарочитой ласковостью сказал Никич.
— Вот что, гости дорогие, — с угрозой сказал Матвей. — Пока я не получу адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора — давайте адрес, а не хотите… вот бог — а вот порог.
Никич по-старчески тяжко вздохнул.
— Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам комедию-то ломать. Ведь уйди мы сейчас, так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете, что просим. Только зачем нам эта игра? Вы уж извините, мы вас не знали, опасались, конечно, — что за человек? А вы человек разумный, не маньяк — это видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги, а союзники, помощники. И не беспокойтесь — ни славы, ни приоритета мы у вас не отнимем, что ваше — то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с 54-го года греха на душу не брал. Ну а Людмила Алексеевна ваша в 4-й психиатрической больнице…
— Что с ней?!
— Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство, — мягко сказал старик. — Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты, верно? Или они ни при чем?
Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.
— Это случилось с Милой, — сказал он наконец, — после того, как она увидела себя через семнадцать с половиной лет. Это было страшно — уродливое, безумное лицо… Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине, но вышло так, что я сначала попробовал на себе — и ни черта не вышло. Я думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и тогда позволил Миле… ну, побаловаться, что ли…
— Разрешите посмотреть Машину? — осторожно спросил Сорокин.
— Я уничтожил ее, разбил! — крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.
— Ах ты, черт! — не удержался Колесов.
— Это не беда, — мягко сказал Никич. — Ведь главное — принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в наших — мы за неделю десяток Машин соберем.
— Нет, — сказал Матвей четко.
— Почему? — удивился Никич.
— Нельзя.
— Да почему же?
— Помните, в «Борисе Годунове»: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Вот и здесь — Богородица не велит.
Костя с Семеном испуганно переглянулись.
— Странный аргумент для выдающегося ученого. А вы, бесспорно, выдающийся, великий ученый, — ласково сказал академик. — Так почему же все-таки нельзя?
— Я же вам сказал, — закричал Матвей, — нельзя молиться за царя Ирода! Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина беды, слез, смерти, безумия! Нельзя!
— Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, — протянул к нему дрожащие руки старик, — что вы так-то, не надо…
— Я ничего не скажу, — упрямо сказал Матвей. — Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал…
— Вы наивный человек, Матвей Иванович! — воскликнул Никич. — Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте — мы все силы бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые…
Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.
— Более того, — продолжал Никич. — Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, все равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас, или в США, или на каком-нибудь Таити она все равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?
— Это ужасно, ужасно, — поморщился Матвей. — Пусть будет что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.
— Зачем же умирать, Матвей Иванович, — мягко сказал Никич. — Вы действительно выдающийся ученый, такие раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.
— «Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле», — процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.
— Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль — вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о
